Виктор Суворов (Резун) - РАССКАЗЫ ОСВОБОДИТЕЛЯ

А нас так же быстро осматривали врачи: годен, годен, годен. А еще какие-то люди судорожно копались в наших делах и так же быстро выносили резолюции: китайская граница, китайская граница, китайская граница.

Но вдруг привычный ритм был нарушен. Поредевший полк построили вдоль широкой лесной просеки, которая была центральной дорогой нашего военно-тюремного лагеря. Начальник штаба полка нудно читал приказы министра, командующего округом, командующего армией. Потом неожиданно конвой вывел на середину и поставил перед строем какого-то парня. На вид ему было лет двадцать. Меня поразило то, что он почему-то был босиком. В том году в Карпатах стояла необычно теплая и тихая осень. И все же то была осень, а он стоял босиком.

По его виду трудно было понять, солдат он или не солдат. Брюки на нем были солдатские, но вместо гимнастерки — широкая крестьянская рубаха. Он стоял правым боком к развернутому строю полка и смотрел куда-то вдаль на синие вершины Карпат близорукими своими глазами. В левой руке он держал солдатский котелок, а правая прижимала к груди какой-то матерчатый сверток, что-то завернутое в тряпицу и, видимо, ему очень дорогое.

Начальник штаба полка отчетливо и внятно читал бумагу о похождениях нашего героя. Призвали его на службу год тому назад. Во время подготовки к освобождению он решил воспользоваться ситуацией для ухода на Запад, но во время перетасовок попал в одну из «диких дивизий», которые в Чехословакию не входили. И тогда, захватив автомат, он ушел в горы и несколько раз пытался прорваться через границу. Три месяца он провел в горах, но потом голод выгнал его к людям, и он добровольно сдался. Теперь он должен быть наказан. В мирное время таких, как он, наказывали в укромных местах. Но сейчас мы жили по законам военного времени, и так как его «дикую дивизию» уже разогнали за ненадобностью, он будет наказан перед строем нашего полка.

Пока начальник штаба завершал чтение приговора, к дезертиру сзади медленно приближался палач, невысокий, очень плотный майор ГБ в мягких сапогах с короткими голенищами на толстых икрах.

Я никогда не видел своими глазами смертной казни и представлял ее совершенно иначе: темный подвал, слой опилок на полу, мрачные своды, лучик света. В жизни все наоборот: лесная просека, застланная роскошным ковром багряных листьев, золотые паутинки, хрустальный звон горного ручья и необозримая лесная даль, залитая прощальным теплом осеннего солнца.

Действие разворачивалось перед нами как на сцене, как в спектакле, когда весь зал, закусив губы и впившись ногтями в ручки кресел, молча следит за тем, как смерть, мягко ступая, медленно сзади приближается к своей жертве. И все ее видят, кроме того, кому суждено умереть. Врут, наверное, люди, что приближение смерти можно почувствовать. Ничего наш солдатик не чувствовал. Стоял он и молча слушал (а может быть и не слушал) слова приговора. Ясно одно: у него и помысла не было такого, что его могут приговорить к высшей мере. И уж, конечно, он и представить себе не мог, что приговор приведут в исполнение прямо после объявления.

Сейчас, много лет спустя, я мог бы приукрасить свои переживания и добавить драматизма в описание этих минут, но правда такова, что в тот момент я не испытывал никаких чувств. Я стоял и, как сотни других, смотрел на солдата и приближающегося к нему палача и думал о том, обернется ли солдат, и, если обернется и увидит палача с пистолетом, будет ли палач стрелять немедленно или поступит как-то иначе.

Начальник штаба набрал полные легкие воздуха и звонко, торжественно, словно читая правительственное сообщение о запуске первого космонавта, отчеканил заключительную фразу:

— Именем Союза...

Палач плавно отвел затвор пистолета и так же плавно, чтобы не щелкнул, отпустил его обратно.

— Советских...

Палач, ступая мягко, как кот, сделал еще два шага и широко расставил ноги для устойчивости. Теперь он стоял в одном метре от несчастного солдатика. Казалось, тот должен был услышать дыхание палача. Но солдат этого не услышал, не почувствовал.

— Социалистических...

Палач вытянул правую руку с пистолетом вперед, почти касаясь дульным срезом затылка солдата.

— Республик...

Палач левой рукой сжал запястье своей правой руки для большей устойчивости пистолета.

— Приговорил...

Жуткий хруст одиночного выстрела стегнул меня кнутом вдоль спины. Я весь сжался. Я зажмурил глаза, словно от невыносимой боли, но тут же их открыл.

Убитый солдат резко выбросил обе руки над головой, как бы пытаясь ухватиться за облака, запрокинул голову назад так, как этого не может сделать еще живой человек. А эхо выстрела медленно покатилось к далекой лесистой гряде и, расколовшись об нее, залаяло.

Тело солдата падало медленно-медленно, как кленовый лист в тихий осенний день. Палач так же медленно отступил на шаг в сторону, уступая место падающему телу.

— К высшей мере наказания, — тихо закончил чтение начальник штаба.

Палач ловко извлек магазин из рукоятки пистолета и рывком передернул затвор, выбрасывая из патронника не понадобившийся второй патрон.

Похоронная команда была назначена заранее: пятеро солдат с лопатами и куском брезента. Они ринулись к трупу откуда-то с левого фланга.

А он лежал у наших ног, устремив свой немигающий взгляд в бездонное небо.

Вы когда-нибудь были знакомы с человеком в период его жизни между смертным приговором и казнью? Если нет, знакомьтесь: я — один из таких людей.

Я больше не освободитель. Не для меня эта работа. И не для моей страны. По моему убеждению, только та страна, в которую люди толпами бегут со всего света, имеет право давать советы другим о том, как надо жить. Та же страна, из которой люди прорываются через границу на танках, улетают на самодельных воздушных шарах и сверхзвуковых истребителях, крадутся через минные поля под пулеметным огнем, преследуемые сворами сторожевых псов, та страна никого и ничему учить не должна. Нет у нее такого права. Прежде всего давайте в своем доме порядок наведем, создадим такое общество, чтобы люди не из нашей страны за границу подземные коридоры рыли, а чтобы к нам такие коридоры кто-нибудь из богатых и свободных стран старался прорыть. И вот только тогда обретем мы право поучать других, да и то не танками, не грохотом гусениц по мостовым, а добрым советом и личным примером: смотрите, любуйтесь, перенимайте опыт, если нравится.

Мысли эти пришли мне в голову давно. Может быть, они стары и избиты, но это мои собственные мысли. Самые первые.

И мне очень хотелось, чтобы они не умерли в моей голове, а для этого надо было поделиться ими хотя бы с двумя другими людьми. Но в моем положении это было невозможно. Нас,