Роберт Робинсон - Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе

В Уганде я вспомнил знакомых африканцев, приехавших в начале шестидесятых в Москву на учебу. Они сразу оказались в центре внимания; их превозносили как героев. Русские женщины встречали их цветами, обнимали и целовали. Юноши-африканцы никогда раньше не видели белокожих женщин так близко, и женщины эти, вместо того, чтобы бегать от них, бегали за ними. Молодые африканцы не понимали устройства советского общества и не догадывались о том, как Советы намерены их использовать. Некоторые женились на русских, а потом оказывалось, что жены работают на КГБ и обязаны доносить на них. Хорошо еще, что африканцы сохраняли свои паспорта и могли уехать из СССР.

В Советском Союзе ко мне часто приставали с расспросами: «Вы давно здесь живете. У нас так много красивых девушек. Неужели ни одна вам не приглянулась? Почему бы вам не подыскать себе жену? Вам что, не нравятся наши женщины?»

Я никому не мог признаться, что хочу уехать. Но в любом случае рисковать бы не стал: боялся на двадцатом году совместной жизни узнать, что все, что я говорю, думаю или даже чувствую, жена сообщает в КГБ. Кроме того, я как христианин мог разделить жизнь только с христианкой, а все мои знакомые женщины в Советском Союзе были либо атеистками, либо агностиками. И еще. Я знал, что если позволю себе полюбить русскую женщину, женюсь и обзаведусь семьей, то уехать и оставить жену и детей на произвол судьбы не смогу никогда.

Две особенности поведения русских повлияли на мое отношение к ним. По природе своей русские высокомерны. Мне было отвратительно глубоко укоренившееся в сознании людей представление, что всё в России — идеи, культура, история и достижения — лучшее в мире. Кроме того, русские часто ведут себя совершенно непредсказуемо. Думаю, что виной тому страшно холодные зимы. Иногда невозможно понять, что с ними происходит. В те дни, когда температура опускалась до минус тридцати градусов, я заранее знал, что стану свидетелем аномального поведения. Я нередко наблюдал, как та или иная женщина без явной причины вдруг замрет, уставится в одну точку, начнет плакать и раздражаться. Московские друзья жаловались мне, что не понимают, отчего их жены иногда ведут себя очень странно.

Русские мужчины легко выходят из себя и начинают кричать друг на друга по малейшему поводу. Некоторые рабочие моего цеха, обычно разговорчивые, без всякой причины отказывались со мной говорить и раскрывали рот лишь в случае крайней необходимости, если работа того требовала. Когда я здоровался с рабочим, пребывающим в дурном настроении, то, как правило, он делал вид, что меня не замечает.

Угрюмость, непредсказуемость поведения, а часто и грубость, свойственные многим русским, замечают только те из иностранцев, которые живут среди них годами, поскольку во время непродолжительного общения русские способны сдерживаться. Прожив в Советском Союзе первые десять лет, я достаточно насмотрелся на русских, чтобы понять: если я решусь жениться, то, как в случае с некоторыми из моих друзей-иностранцев, жена может оказаться для меня неразрешимой загадкой.

В Кампале я мог свободно общаться с женщинами. Мне больше не нужно было подозревать, что они действуют по заданию тайной полиции, которая вознамерилась проникнуть в мою личную жизнь.

Теперь я открыто молился, не опасаясь, что меня объявят врагом народа. Время шло, и я смог посмотреть на свою жизнь в СССР со стороны. Я понял, что каждый год приносил мне новые испытания. Постоянная борьба за выживание не прошла бесследно. Несмотря на все мои усилия, система, климат и люди сделали свое дело, и подобно моим русским знакомым, я стал подозрительным, недоверчивым, а временами — и вовсе параноиком. У меня не хватало сил, чтобы поддерживать жизнь души. Я старался не поддаться заботам о пище, жилье и теплой одежде, но часто чувствовал, что проигрываю эту битву.

Как христианин, я знал, насколько важно отстраняться от мирских забот. И еще я знал, что если изо дня в день не работать над собой, не воспитывать в себе стойкость, доброту, бескорыстие, любовь, уподобишься животному. Должен признаться, что в России временами я чувствовал себя зверьком в клетке: забившись в свою комнату, я боялся выйти, проверял, хорошо ли заперта дверь и есть ли в доме хлеб. Я замыкался в себе. Знал, что так нельзя, но не хватало сил с этим бороться. Мечтал о свободе и жалел, что позволил тяготам жизни в полицейском государстве лишить меня тех добродетелей, которыми я, кажется, обладал по приезде. Я молился каждый день, но в периоды уныния мог лишь вопрошать Господа, почему он забросил меня на чужбину. Я твердо знаю: мне помогло то, что, как бы тяжело мне ни было, я не переставал молиться. Никогда я не обвинял Господа в том, что он оставил меня, и никогда не забывал Его. И как только заканчивалась полоса уныния, я просил у Господа прощения.

Как же трудно было противостоять вездесущим и могучим силам, стремящимся уничтожить веру в Бога! В то время как в Америке обсуждали конституционность ежедневной молитвы в школах, я жил в стране, где упоминать имя Господа разрешали только атеистам, Его поносящим. Даже с друзьями, которых я знал многие годы, мы никогда не обсуждали вопросы веры. Религиозная жизнь предполагала одиночество. Меня мучило то, что я ни с кем не мог поделиться своими мыслями о Боге, кроме самого Господа. Во многих отношениях душевную боль было тяжелее переносить, чем голод. Физический голод можно было утолить пищей, а душевный продолжал терзать меня, пока я не уехал из СССР.

В Москве я каждое воскресенье, даже во время войны, ходил в католический храм. Я не католик, но доктрина значила для меня меньше, чем возможность оказаться среди братьев-христиан. Храм, посещаемый в основном иностранцами, находился в центре города, напротив здания КГБ. Когда я подходил к храму или выходил из него, я неизменно видел в окнах этого учреждения лица соглядатаев. Это мало что меняло, я привык к постоянной слежке. В каком-то смысле я даже был доволен: раз уж они за мной и так следят, пусть лучше знают, что я верующий. Это был мой способ заявить о своей вере в Господа и бросить вызов той духовной и эмоциональной нищете, которая грозила меня поглотить.

В конце тридцатых годов, на исходе моего четырехлетнего срока пребывания в Моссовете, ко мне домой, под предлогом дружеского визита, явилась делегация с завода. Их интересовали мои политические и религиозные взгляды. На вопрос, верю ли я в Бога, я прямо и безбоязненно ответил утвердительно. На этом мое депутатство в Моссовете закончилось.

Для меня отказаться от веры значило бы потерять все. Я никогда не изменял своей вере в Бога, и думаю, что именно поэтому Он никогда не оставлял меня своей заботой. Я пережил чистки, невыносимые холода, голод, утрату друзей, серьезную болезнь, войну, ухищрения советской бюрократии и тайной полиции. Одно то, что меня миновали чистки, было доказательством Его существования.