Юрген Торвальд - Кровь королей

В 1911 году родилась вторая дочь Мария Кристина. Она тоже была милой, красивой и умной. Но и о ней никто не знал, является ли она носительницей болезни. Позже, когда Кристина выросла, ей, как и Беатрисе, пришлось страдать от неизвестности, от ощущения того, что в ней скрыто несчастье, с которым ей не справиться. Отец долгое время запрещал сестрам выходить замуж. Но это отдельная история 7…

Наконец мать забеременела в пятый раз. 20 июня 1913 года на свет появился мой брат Хуан, граф Барселонский. С первых дней жизни он был крепким – крепче, чем все мы, – сильным и здоровым. Появилась надежда… Отец и мать каждый день стояли у его кровати…

– Я прочел все исследования о наследовании гемофилии, какие опубликованы по сей день, – говорил один из наших тогдашних придворных врачей. – Если верить им, в среднем от четверти до половины сыновей рождаются здоровыми. Значит, надежда есть…

Отец часто заболевал от беспокойства.

– Мне не нужна надежда, – говорил он, – мне нужна уверенность…

– Тогда вам нужно поранить принца, ваше величество, – ответил врач. – Мне придется спровоцировать кровотечение…

Наверное, никогда еще католический двор не молился так много, как мы в то время. И никто не знает, что перенесла моя мать, когда однажды няня Хуана бросилась к врачу, испуганная и в то же время счастливая.

– У принца нет кровотечений! – закричала она. – Принц здоров.

– Откуда вам это может быть известно? – воскликнул врач.

Няня едва не потащила его за собой. Она забыла о иерархии и этикете.

– Он поранился, – сказала она, смеясь и плача одновременно. – Я перепугалась до смерти. Мне было очень страшно. Я не хотела вас звать, потому что боялась, что меня накажут. Я прижала платок к ране…

– Вы сошли с ума, – ответил врач, с трудом переводя дыхание, – вы не знаете, что делаете…

– Вот и нет! – ответила няня. – Спустя минуту кровь остановилась. У него кровяная корка на ручке… – Она все еще не знала, плакать или смеяться. – Он здоров…

Наверное, это был один из немногих счастливых дней, которые еще было суждено пережить моему отцу. Но для меня это означало, что внутренне отец окончательно отдалился от меня.

Хуан рос быстро. Он был настоящим Баттенбергом – таким, как все Баттенберги: здоровым, спортивным и умным. Мне приходилось смотреть, как он шумит и играет, пока я лежал в постели или берегся всевозможных опасностей. Любое напряжение, с которым он справлялся, лишало меня сил. Родители, и прежде всего отец, видели в нем избавление от всех республиканских опасностей. Наконец у них появился здоровый сын.

Но во мне эти обстоятельства вызвали ревность и отчаяние. Мне говорили, что я красивее Хуана. Девушки оборачивались на меня, когда я проезжал по Мадриду или по Аранхуэсу. Но мне всегда казалось, что я слышу вздохи сострадания.

Я добился права водить машину и учиться на пилота. Хуан стал морским кадетом – сначала в Испании, а затем в Англии, в английском флоте. Полный ярости и отчаяния, я вспоминал о том, как мальчишкой мечтал стать адмиралом на испанском линкоре. Но я хотя бы мог летать. Однако даже моей отчаянной воле не удалось справиться с проклятым наследством. После нескольких полетов мое состояние кардинально ухудшилось. Меня отвезли в Мадрид, и я снова лежал больной. Я был молодым мужчиной, но плакал от беспомощности.

Наконец у меня появилось утешение. В Европе есть поговорка: «Горе на двоих – полгоря». Чаще всего она кажется совершенно неверной, потому что горе и особенно боль разделить нельзя. Их приходится нести в одиночку. Найденное мной утешение не облегчило болезнь, но стало в моих глазах возмездием отцу за то, что он пренебрегал мной, превознося Хуана, и считал меня виновником несчастий нашей семьи. То обстоятельство, что Хуан был здоров, побудило отца дать жизнь новым детям. Он хотел второго здорового сына.

В октябре 1914 года мать действительно родила мальчика – последнего из сыновей, самого младшего из моих братьев. При крещении ему дали имя Гонсало.

Два года спустя врач сообщил отцу, что Гонсало стал его вторым сыном-гемофиликом. Гонсало поранил стопу. Началось кровотечение, и остановить его удалось лишь через несколько дней…

Это было страшное утешение. Я перестал быть единственным источником несчастья. И тем не менее в 1925 году я больше не смог жить в мадридском дворце, где все реже звучал смех.

В то время друг порекомендовал мне врача, итальянца по имени Кастильони, жившего в Мадриде. Кастильони будто бы творил чудеса. В те времена я уже давно не верил во врачей… Не верил я и в него… Но однажды, поранившись в машине, я вызвал его. Он просто посмотрел на меня острым, колющим взглядом, и вскоре кровотечение остановилось. Это повторялось в течение нескольких лет. С тех пор я много прочитал. Я прочитал о Распутине, русском монахе-чудотворце: он помогал моему кузену – русскому царевичу, который через принцессу Великобритании Алису (сестру моей бабушки-англичанки Беатрисы) унаследовал ту же викторианскую болезнь, что и я.

Сегодня считают, что влияние Распутина основывалось на гипнозе или внушении. Говорят, что Распутин заставил кровеносные сосуды маленького царевича закрываться на гораздо большее время, чем обычно. Возможно, Кастильони обладал схожей силой внушения. Не знаю… Я знаю лишь, что он часто помогал мне и убеждал выбраться из мрака нашего дворца на свежий воздух, чтобы там спокойно жить и заниматься каким-нибудь полезным трудом.

Наконец я переехал в поместье далеко от Мадрида, вблизи Сеговии. Кастильони и его жена отправились со мной. Покинув дворец, я вздохнул полной грудью. Какие дурацкие у всех у вас представления о королевских дворцах… Тот, кто видел в Мадриде покои, где жил мой отец, спрашивал себя: это действительно жилище короля? Наша семья жила в комнатах в юго-восточной части дворца – окна выходили на Плаца де Ориенте. Это лишь крошечная часть огромного дворца. Остальные комнаты по большей части были нежилыми, даже летом в них царил холод, заставлявший людей дрожать.

Отец жил в четырех столь низких комнатах, что входившие в них боялись стукнуться головой о потолок. Света в них было немного, а камины даже зимой были недостаточно теплыми, во всяком случае, для меня и Гонсало. Большую часть времени отец проводил в кабинете. В нем помещались только стол, заваленный бумагами и газетами, красное кожаное кресло и маленький секретер, где стояло несколько книг, книги по экономике, «Кто есть кто» и справочник королевских семей Европы… На секретере лежала большая коробка сигарет, которые отец постоянно курил. Когда он принимал посетителей, аудиенция длилась одну сигарету – не больше. Кроме этого, в комнате висел портрет моей матери с нами, детьми, портрет моей бабушки Марии Кристины и портрет моей английской бабушки Беатрисы. Гостиная была еще холоднее и неприветливее. Она была едва ли не меньше – каморка, пахнувшая старостью и пылью, и между собой мы и называли ее только каморкой. Шторы были серыми. Там стояла весьма неудобная красная выцветшая кушетка. На шатком столе лежали газеты, которые читал отец, а на стене висела коллекция тростей и охотничьих трофеев. На стуле рядом с окном всегда лежала старая фетровая шляпа, которую часто носил отец. Его спальня и ванная были еще хуже – безвкусные, без света и солнца… У него была латунная кровать, словно купленная на аукционе. Стены, обтянутые розовой камчатной тканью, всегда казались пыльными и старыми. Мраморный умывальник был маленький и неудобный. Над кроватью висели распятие и испанские флаги.