Мэтью Деннисон - Двенадцать цезарей

Любимый сын любимого народом отца был первым римским императором, который торжествовал по поводу своего высокого положения. Он также был первым, кто получил трон исключительно по принципу наследования, единственным правом на трон было происхождение от Августа по линии Юлии и Агриппины Старшей. Он начал с попыток сорвать рукоплескания, заслужить восхваления и вызвать жалость (последний из оставшихся в живых, родители убиты, семью обожают римские массы). Это было так легко после Тиберия, потому что, по словам Иосифа Флавия, «один этот человек совершил ужаснейшие преступления по отношению к римской знати» [94] Здесь и далее цитаты Иосифа Флавия приводятся в переводе Г. Г. Геакеля (пер. с греч.). — но не больше, чем совершит сам Гай Калигула. Смерть Тиберия встретили с ликованием, Гая приветствовали восторженные толпы, а сенаторы со сдержанным оптимизмом, который они выдавали за радость. Дион Кассий говорит, что двадцатичетырехлетний император добивался расположения сената обещаниями разделения власти, представляя себя как сына и подопечного отцов города. [95] DC 59.6.1 Он помиловал осужденных и сосланных по всем обвинениям, а также упразднил непопулярные налоги, уничтожил обвинительные документы. В качестве примирительного жеста он усыновил своего сонаследника, внука Тиберия, — Тиберия Гемелла. (Позже он прикажет его убить, обращаясь с мрачным цинизмом к официально признанному праву отца распоряжаться жизнью или смертью своих сыновей — к patria potestas , или власти римского домовладыки.) По свидетельству Светония, начинающий карьеру правитель «…сам делал все возможное, чтобы возбудить любовь к себе в людях». Его действия граничили с театральностью, но известное всем семейное благочестие и безмерная щедрость императора значительно способствовали его успеху. Первичные и вторичные источники сходятся в том, что полотно Эсташа Лесюэра 1647 года «Калигула приказывает перенести прах матери и брата в склеп предков» является героической, трогательной картиной, несмотря на то что художнику и зрителю известно о скорой деградации императора, о грядущем безумии и порочности.

Гай, совращенный открывшимися перспективами, слишком быстро расстался с первоначальными намерениями. Не испытывая угрызений совести, он перестал искать расположения людей. Безразличный к любым оценкам, кроме собственной, он довольствовался своим бессердечием, действиями, из-за которых потерял любовь римлян, — действиями более театральными, чем те, которыми старался сохранить ее. «О если бы у римского народа была только одна шея», — воскликнул он перед враждебно настроенной толпой, у которой вызывала отвращение его необузданная страсть к кровавой резне и ненасытное стремление к виду и запаху крови и денег. [96] DC 59.13.6 К тому времени римляне уже не сомневались в его желании убить их всех до одного. Возникало впечатление, что он решил перевернуть мир с ног на голову. В начале правления он выплатил людям большие деньги по завещанию Ливии (которое утаил Тиберий) и Тиберия (которое отменил сенат), а также собственные пожертвования, сделанные в двух случаях. Позже он ввел неподъемные налоги и отменил бесплатные поставки зерна. Раньше, заботясь о развлечениях для народа, он устраивал общественные игры и празднества и даже сам выступал гладиатором. Позднее в очень жаркий день Гай запер людей в театре и убрал навесы, защищавшие их от солнца.

Плохое обращение со зрителями на играх всегда предвещает несчастье. Дион Кассий обвинял Домициана в том, что он во время сильной грозы продержал взаперти в театре толпу промокших и промерзших людей, а после этого несколько человек, простудившись, умерли. [97] DC 67.8.3 В начале правления Гай Калигула возвеличил свою семью, с почестью похоронив тех, кто умер, и вознаградив тех, кто остался в живых: своей бабке Антонии он дал те же привилегии, которыми однажды обладала пожилая Ливия (включая титул «Августа»), устроил благодарственные молебны для сестер и совместное консульство для своего дяди Клавдия. Впоследствии его обвиняли в отравлении Антонии и в том, что он свел ее в могилу. Гай отправил в изгнание сестер по подозрению в заговоре и убил своего вдовствующего зятя Лепида, который, по утверждению Диона Кассия, был его любовником. [98] DC 59.11.1 Он бросил Клавдия в Рейн (но оставил в живых) только потому, что тот был Клавдием. Неудивительно, что его популярность падала, и это падение было тем быстрее, чем больше было кровопролитий, издевательств и бездумной похоти. Некоторые ученые склонны угадывать в злодеяниях Гая чудовищный, безжалостный юмор, но их мнение не выдерживает никакой критики, поскольку это взаимоисключающие понятия. Сегодня в его страшных деяниях находят вдохновение драматурги, кинорежиссеры и порнографы. Это бессмысленное занятие даже при отсутствии любого другого. «Никто не был бы в состоянии привести в пример какой-либо великий, чисто царственный поступок его на пользу его современников или потомства» [99] Jos.Ant. 19.2 , — отмечает Иосиф Флавий.

Дион Кассий характеризует Гая как совокупность противоречий, его единственным постоянным качеством было непостоянство. [100] DC 59.4 Поэтому, запретив сначала римлянам устанавливать себе статуи или скульптурные портреты, позже он приказал почитать себя как живого бога в храмах на Палатинском и Капитолийском холмах. Честолюбие Гая Калигулы не знало границ: он появлялся в обличье Геркулеса, Нептуна, Бахуса и Аполлона, при помощи париков он изображал даже Венеру, Юнону и Диану. Источники сохранили слух, что он зашел так далеко, что пытался обольстить луну, жаждая новых ощущений, когда бледный холодный свет заливал спальню дворца. В одном храме стояла позолоченная статуя Гая в натуральную величину. В попытке размыть границы между смертной и бессмертной фигурой императора на ней была его повседневная одежда. Ее блеск затуманивался только дымом жертвоприношений: цесарки, павлины, фазаны, вальдшнепы и даже фламинго сжигались, чтобы умиротворить этого любителя фарсов и шарлатана.

Такой крутой поворот в политике, явно вызванный своенравием натуры, был типичен для Гая, неспособного совместить несовместимое — отчаянный страх и непомерную самоуверенность, которые Светоний считал первопричиной помрачения его ума. Со временем человек, который относился к римскому пантеону с презрительной небрежностью, появился в Байи «в дубовом венке… и в златотканом плаще», в другом случае он носил трезубец, кадуцей или молнию — знаки богов. Изучал ли Гай Калигула границы недавно обретенной власти (наслаждаясь замысловатыми шутками над римским легковерием и сенаторским низкопоклонством) или утверждал неприступность позиции принцепса, «одалживая» небесные атрибуты? Был ли его подход к общественному почитанию (основанный на демонстрации своих талантов) действительно продуманной политикой, предназначенной для подтверждения высокого положения и способности править благодаря сверхчеловеческим качествам, отсутствующим у черни? Если так, то последующие события раскроют бесплодность этой самовлюбленной игры на публику. Возможно, такую театральную самодеятельность следует интерпретировать не более как юношеские экспромты человека, который привык полагаться в плане развлечений только на себя, или как упражнение в осуществлении тайных желаний того, кто даже в юности был приговорен к осмеянию из-за своей внешности. (Произнесение слова «козел» в присутствии лысого, но волосатого телом императора считалось тяжким преступлением.) Оба варианта могут вызвать только сожаление. Источники никак не комментируют версию о психической неустойчивости. Достаточно указать, что по духу те же самые поступки менее чем веком ранее стоили жизни божественному Юлию — то же самое стремление к величию, которое однажды сделало Марка Антония идеологическим врагом Рима, тот же самый знак равенства между правителем и божеством, берущий корни на Востоке. С мартовских ид и поражения Марка Антония при Акции прошло много времени. Все меняется, даже отношения. Сумасшедший Гай, имевший склонность к женской обуви и воспитанный среди восточных князьков в доме своей бабки Антонии, дочери Антония, мог быть первым римлянином, в полной мере осознавшим эти перемены.