Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Пока эти две колонны проходили площадь Карусель, восемьдесят швейцарцев, сотня волонтеров-дворян и тридцать гвардейцев спустились из павильона Флоры на помощь товарищам. Во время их перехода по двору Принцев картечный залп из ворот опрокинул большое число людей из этой колонны, повредив стены и окна в покоях королевы. Численность колонны сократилась до ста пятидесяти бойцов: колонна развернулась, захватила пушки, вышла на площадь, заставив замолкнуть огонь марсельцев, и возвратилась в Тюильри через Королевские ворота. Пушки привезли обратно, и швейцарцы вступили во дворец, перенеся своих раненых на нижнюю площадку.

Если бы швейцарцы тогда имели за собой несколько корпусов кавалерии, то восстание, отраженное повсюду, уступило бы поле сражения защитникам короля. Девятисот жандармов, поставленных с вечера во дворе Лувра, на Елисейских полях, при входе на Королевский мост, было более чем достаточно, чтобы рассеять нестройные и безоружные массы народа. Но этот корпус, на который во дворце больше всего рассчитывали, сам собой потерял энергию. Уже со времени прибытия марсельцев на площадь Карусель пятьсот жандармов из Лувра выказывали все признаки неповиновения. В минуту этого колебания умов толпа беглецов, ускользнувшая с площади под огнем швейцарцев, ворвалась во двор Лувра и бросилась под копыта лошадей с криком: «Наших братьев убивают!» Услышав эти вопли, жандармы выступили из рядов и пустились в галоп по всем улицам, соседним с Пале-Роялем.

Гром пушек марсельцев и залпы швейцарцев вызвали различный отголосок в сердцах людей, судьба которых — их идей, трона, самой жизни — решалась в нескольких шагах от этих стен. Могли ли король, королева, принцесса Елизавета и небольшое число преданных друзей, запертых с ними в ложе стенографа, удержаться, чтобы не отвечать трепетом надежды на каждый из залпов этой схватки?

Но пушечные выстрелы удваиваются; гул ружейной перестрелки приближается; оконные стекла звенят. Общее выражение торжественной неустрашимости распространяется по лицам депутатов: они с негодованием смотрят на короля. Верньо, печальный, безмолвный и спокойный, как олицетворение патриотизма, накрывается шляпой в знак скорби. При этом движении, которое наглядно выражает общественный настрой, депутаты поднимаются с мест и без шума, без пустых речей, в один голос произносят: «Да здравствует нация!» Король возвещает Собранию, что пошлет швейцарцам приказание прекратить огонь и возвратиться в свои казармы. Д’Эрвильи выходит, чтобы отнести это распоряжение во дворец. Депутаты садятся и несколько минут безмолвно ожидают последствий королевского приказания.

Вдруг оружейные залпы разражаются над самим зданием. Это батальон национальных гвардейцев с Террасы фельянов открыл огонь по колонне Салиса. На трибунах говорят, что победители-швейцарцы находятся уже у дверей и хотят перерезать национальных представителей. В коридорах слышны быстрые шаги, стук оружия.

«Вот удобная минута умереть достойными народа на том посту, куда он нас послал, — говорит Верньо. — Поклянемся все в эту великую минуту жить и умереть свободными!»

Собрание в полном составе встает; трибуны, увлеченные этим порывом героизма, встают вместе с Собранием. Граждане, теснящиеся у решетки, журналисты на своих трибунах, даже секретари ложи стенографа, стоя подле короля, протягивают руки в знак присяги.

Смерть рокотала над головами присутствующих, стучалась к ним в двери. Сердца граждан опережали решение оружия. Смерть могла поразить людей на волне горделивого энтузиазма этой присяги. Но швейцарские офицеры ушли прочь, выстрелы, слабея, удалялись. Депутаты, трибуны, зрители стояли еще несколько минут, с вытянутыми руками и вызывающими взглядами, обращенными на дверь. Казалось, огонь энтузиазма поразил их, подобно грому.

Швейцарцы, которые вызвали это волнение, были офицерами королевского конвоя, искавшими убежища в стенах Собрания от огня батальонов, находившихся на Террасе фельянов. Швейцарцам велели выйти во двор Манежа и там их обезоружили — по приказу короля.

В продолжение этой сцены д’Эрвильи, под ядрами, достиг дворца как раз тогда, когда колонна Салиса входила туда с пушками. «Господа, — закричал он им с высоты садовой террасы. — Король приказывает вам всем отправиться в Национальное собрание!» Потом, уже от себя, он добавил под влиянием предусмотрительной заботливости о короле: «С пушками!»

Эта колонна, осыпаемая по пути ядрами национальной гвардии, достигла дверей Манежа в беспорядке, изувеченной; ее провели в стены Собрания и обезоружили.

Марсельцы, узнав об отступлении части швейцарцев и видя удаление жандармов, вторично пошли вперед; вид мертвых товарищей, распростертых на площади, пьянил их жаждой мести; они ворвались под широкие своды галереи. Другие колонны, обогнув дворец, проникли в сад со стороны Королевского моста. Шесть пушек, привезенных из ратуши, обрушили на дворец ядра и картечь. Швейцарцы медленно отступили, оставляя ряды убитых, огонь их ослабел вслед за уменьшением численности. Последний ружейный выстрел прозвучал только вместе с последней угасшей жизнью. С этой минуты сражение стало просто резней. Марсельцы, жители Бреста, федераты, народ заполнили комнаты. Неистовая толпа устремилась к трупам, которые ей бросали с балконов, срывала с них одежду, тешилась их наготой, вырывала у убитых сердца, заставляла струиться кровь, как воду из губки, отрубала головы и выставляла свои позорные трофеи на потеху уличных мегер. Вооруженные шайки жителей предместий обезоруживали всех из ненависти, добиваясь не добычи, а разорения. Этот общий разгром дворца даже нельзя было назвать грабежом, а скорее опустошением. Целью восстания оказалась кровь, а не золото. Народ открыто показывал свои руки — окровавленные, но пустые. Несколько обычных воров, пойманных на желании присвоить вышвыриваемые вещи, были немедленно повешены теми же людьми из народа.

Народ осквернял себя мерзкими убийствами, упивался муками убитых, но и среди крови уважал в своем лице борца за свободу. Картины, статуи, вазы, книги, фарфор, зеркала, произведения искусства, веками накопленные во дворце, — все разрывалось в клочья, разбивалось вдребезги, превращалось в прах и пепел. По странной прихоти судьбы уцелела и осталась невредимой только одна картина — «Меланхолия» работы Доменико Фетти: символ печали и непрочности человеческих дел, единственный памятник, которому суждено было пережить судьбу династий и дворцов!

Свита Марии-Антуанетты, придворные дамы принцесс, горничные и гувернантки с самого начала сражения собрались в комнатах королевы. К ним вели только потайная лестница из комнаты королевы в покои короля и лестница Принцев, загроможденная трупами марсельцев. Одна из вооруженных шаек нашла наконец доступ к потайной лестнице и бросилась туда. Ступеньки вели в низкие и темные коридоры, устроенные между этажами. Эти антресоли служили жилищем приближенной прислуге.