Юрий Петухов - Дорогами тысячелетий

Позднее, в 1807 году, Наполеон признал в беседе с Александром Ивановичем Чернышевым: «Если я назвал себя победителем под Эйлау, то это потому только, что вам угодно было отступить».

Что делать? Пришлось признать, ведь это было видно и без признания. Какая уж там победа, если после нее последовало не просто отступление, а паническое бегство. Вот как описывает это бегство Денис Давыдов, очевидец и участник событий. «Обратное шествие неприятельской армии, несмотря на умеренность стужи, ни в чем не уступало в уроне, понесенном ею пять лет после при отступлении от Москвы к Неману, — в уроне, приписанном французами одной стуже, чему, впрочем, никто уже нынче не верит. Находясь в авангарде, я был очевидцем кровавых следов ее от Эйлау до Гутштадта. Весь путь усеян был ее обломками. Не было пустого места. Везде встречали мы сотни лошадей, умирающих или заваливших трупами своими путь, по коему мы следовали, и лазаретные фуры, полные умершими и умирающими и искаженными в Эйлавском сражении солдатами и чиновниками. Торопливость в отступлении до того достигла, что, кроме страдальцев, оставленных в повозках, мы находили многих из них выброшенных в снег, без покрова и одежды, истекавших кровию. Таких было на каждой версте не один, не два, но десятки и сотни. Сверх того все деревни, находившиеся на нашем пути, завалены были больными и ранеными, без врачей и малейшего призора. В сем преследовании казаки наши захватили множество усталых, много мародеров и восемь орудий, завязших в снегу и без упряжи…»

Более чем нелепыми могут показаться распоряжения барона Беннигсена, отданные в период кампании 1807 года. Барон привел-таки русскую армию к крупной неудаче под Фридландом, хотя и там блестящие русские генералы, такие, как Александр Иванович Остер-ман, Александр Иванович Кутайсов, Иван Дмитриевич Иловайский и другие, помешали Наполеону одержать полную победу, спасли русскую артиллерию, вывели из-под удара превосходящих сил врага войска, полностью сохранившие боеспособность.

Все распоряжения Беннигсена могут показаться нелепыми, причем нелепыми настолько, что не верится, как мог отдать их генерал, занявший пост главнокомандующего. И возникает вопрос, кто же барон, бездарь или умный враг?

Если проследить за приказами Беннигсена в те периоды, когда он имел право приказывать, а не советовать, не может не удивить то, что он постоянно «невольно ошибался», «неверно оценивал обстановку» и «допускал ошибки». Кавычки здесь, пожалуй, необходимы, ибо решения по удивительной случайности все время направлялись во вред русской армии, но никак не во благо ей.

В июне 1812 года, когда наполеоновские полчища вторглись в пределы России, личный представитель императора Александра I генерал-адъютант Балашев выехал в ставку Бонапарта, чтобы попытаться удержать французов от войны, сделать последний шаг к миру. Наполеон не пожелал вести переговоры о прекращении военных действий, он заявил, что втрое сильнее России, отметил, что гораздо выше подготовлены его войска и лучше генералы. Тогда-то, упомянув об окружении Александра I, он назвал Беннигсена бездарем.

Но бездарь ли барон? Не специально ли брошена подобная фраза? Советы, когда не мог приказывать, и приказы, когда право такое было. Беннигсен отдавал так, что на них можно взглянуть с разных сторон. Если считать его просто бездарем, они, безусловно, бездарны. А если умным врагом?..

Вот только один пример… 3 августа 1812 года над русским городом Смоленском нависла смертельная опасность. В результате наступательных действий армии Багратиона и Барклая-де-Толли удалились от Смоленска, и Наполеон, воспользовавшись этим, решил ворваться в город.

Ближе всех к Смоленску оказался в то время 7-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Николая Николаевича Раевского. Раевский быстро вернулся в предместья и стал готовиться к переправе на левую сторону Днепра, чтобы преградить путь французам. И тут к нему подъехал Беннигсен, состоявший в то время советником при штабе Барклая-де-Толли. Обрисовав обстановку в самых мрачных красках, Беннигсен стал убеждать Раевского воздержаться от решительных действий, не брать на противоположный берег артиллерии, чтобы не потерять ее, да и не спешить с переправой войск. Барон уверял, что Раевский идет на верную гибель, что ему не устоять против натиска французов и город защищать совершенно бессмысленно.

Николай Николаевич писал впоследствии: «Сей совет несообразен был с тогдашним моим действительно безнадежным положением. Надобно было воспользоваться всеми средствами, находившимися в моей власти, и я слишком чувствовал, что дело идет не о сохранении нескольких орудий, но о спасении главных сил России, а может быть, и самой России. Я вполне чувствовал, что долг мой — скорее погибнуть со всем моим отрядом, нежели позволить неприятелю отрезать армии наши от всяких сообщений с Москвою».

Раевский не послушался совета Беннигсена. Он поступил, как велела ему совесть, как велел долг перед отечеством. Он остановил врага и удерживал Смоленск до подхода к нему русских армий. А что было бы, если бы Беннигсен не советовал, а приказывал, как делал это на Бородинском поле, имея такое право? Наполеон, находясь в ссылке на острове св. Елены и размышляя над событиями той войны, ответил на такой вопрос: «Пятнадцатитысячному русскому отряду, случайно находившемуся в Смоленске, выпала честь защищать этот город в продолжении суток, что дало Барклаю-де-Толли время прибыть на следующий день. Если бы французская армия успела врасплох овладеть Смоленском, то она переправилась бы там через Днепр и атаковала бы в тыл русскую армию, в то время разделенную и шедшую в беспорядке. Сего решительного удара совершить не удалось…»

Не дал его совершить генерал Раевский, о котором Багратион сказал тогда: «Я обязан многим генералу Раевскому, он, командуя корпусом, дрался храбро». А Денис Давыдов, в то время командовавший эскадроном Ахтырского гусарского полка, выразился более определенно: «…Гибель Раевского причинила бы взятие Смоленска и немедленно после сего истребления наших армий», — и добавлял далее, что без этого великого дня не могло быть «ни Бородинского сражения, ни Тарутинской позиции, ни спасения России».

Все это отчетливо понимал Раевский и потому шел смело навстречу численно превосходящему врагу, чтобы отстоять город, спасти армию и спасти Россию. И потому о Николае Николаевиче говорили, что он был в Смоленске щит — в Париже меч России.

А понимал ли Беннигсен, какое будет последствие от его советов? Не понять этого было нельзя. Так что же он хотел? Поставить в критическое положение армию ненавистного ему Барклая-де-Толли? А может, стремился к большему? Погубить Россию?