Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости

Решение, которое принял император, историк А. Е. Пресняков назвал государственно-правовым парадоксом, который можно назвать политической бестактностью.

«В состоянии моральной депрессии, в каком он доживал последние года, — пишет А. Е. Пресняков, — Александр готов был откладывать крупные и требовавшие решимости действия до времени, когда не ему придется их совершать. Так в деле будущих декабристов, так в деле о престолонаследии».

Однако упреки Александра I в политической бестактности не вполне правомерны. Что бы ни объявил император, исполнять это должны были бы те же люди, которые не захотели исполнить его ясно и четко выраженную волю — не предпринимать всякого действия прежде вскрытия оставленного им пакета.

Возможно, если бы об отречении Константина от прав на наследие престола было объявлено заранее, смена императоров прошла бы спокойнее, но, может быть, и наоборот. Те темные силы, что препятствовали Николаю I занять престол, могли бы подготовить к наступающему междуцарствию еще более страшные подарки…

Некоторые историки утверждают, будто из-за того, что Александр I не объявил Николая I своим наследником, тот не был как следует подготовлен к должности императора. Это уже полный абсурд. В императорской семье, и сам Николай Павлович тоже, знали о запечатанном в конверт манифесте, и никто не мешал готовить будущего Николая I в императоры, никто не мешал ему самому готовиться к предстоящему правлению.

Но есть еще и другое соображение, позволяющее предположить, что, может быть, потому и не был Николай Павлович публично объявлен наследником престола, что Александр I хотел подготовить его к предстоящему служению, так как не смог подготовиться сам.

Тот же А. Е. Пресняков совершенно справедливо отмечает, что «вращаясь в военно-служебной (он командовал гвардейской дивизией и управлял военно-инженерной частью. — Н.К. ) и придворно-служилой среде, в так называемом «высшем» обществе, Николай хорошо его знал со всей его пустотой и распущенностью, дрязгами и интригами. Он находил потом, что время, затраченное на толкотню в дворцовых передних и секретарских дежурных комнатах, не было потеряно: оно послужило «драгоценной практикой для познания людей и лиц», и он тут «многое видел, многое понял, многих узнал — ив редком ошибся». В салонах этой среды творилось то, что тогда в Петербурге считалось общественным мнением; это было мнение высшего дворянства и бюрократии, — и Николай знал ему цену».

Сам Александр I такого знания не получил, и все двадцать пять лет царствования страдал от этого. Практически все ошибки его царствования, так или иначе, но были связаны с этим недостатком в его подготовке.

О какой же тогда политической бестактности или трусости Александра I может идти речь, если, воспользовавшись случаем, он дал будущему императору возможность пожить почти наравне со своими подданными, чтобы лучше узнать их.

Скажем сразу, что этот «педагогический» эксперимент удался на славу. Николай I узнал то высшее общество рабовладельцев, которое уже давно разделяло народ с его монархом, монарха с его народом.

«К этому обществу, — пишет А. Е. Пресняков, — у него было не больше симпатии и уважения, чем у Павла или Александра. Дворянство и для него, прежде всего, — служилая среда, которую он стремится дисциплинировать и удержать в положении покорного орудия власти… Слишком остры противоречия русской жизни в эпоху разложения крепостного хозяйства и роста торгово-промышленных интересов страны, чтобы Николай мог твердо стоять в положении «дворянского царя»».

Но все это было впереди, а в конце лета 1825 года, когда император Александр I объявил, что отправляется в Таганрог на всю зиму, князь Голицын, наводивший порядок в бумагах императора, спросил, как быть с актом о престолонаследии…

— Положимся на Бога, — сказал Александр I. — Он устроит все лучше нас, слабых смертных.

Известие о кончине императора пришло в Варшаву к цесаревичу Константину Павловичу 25 ноября вечером, а в Санкт-Петербурге еще и на следующий день молились о выздоровлении Александра I…

Тем не менее в царском дворце прошло тогда совещание, на котором обсуждалось, кто должен занять престол в случае смерти государя. Верховодил на этом совещании военный генерал-губернатор Петербурга, граф М. А. Милорадович.

В принципе, все было ясно.

По указу Павла, выпущенному в 1797 году, права на престол принадлежали Константину. Однако Константин был женат вторым браком на польской дворянке, и поэтому в силу указа Александра I от 1820 года, по которому наследник престола должен быть женат на особе из владетельного дома, прав на престол лишался, и наследником престола становился Николай.

Однако военный генерал-губернатор Петербурга, граф М. А. Милорадович заявил, что поскольку всенародного отречения Константина от престола не было, гвардия присягу Николаю не принесет.

Михаилу Андреевичу Милорадовичу предложили познакомиться с распоряжениями императора (там было и отречение Константина), но он ответил, что корона для него священна, и прежде чем читать бумаги, надобно исполнить свой долг.

М. А. Милорадович вел себя во время совещания весьма смело.

— У кого 60 000 штыков в кармане, тот может смело говорить! — пояснил он и добавил, что великий князь Николай никак не может надеяться наследовать брату своему Александру I, ибо законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию. К тому же завещание Александра I известно только некоторым лицам, а в народе, как и отречение Константина, оно не ведомо… Если бы Александр I хотел, чтобы Николай наследовал престол, он должен был обнародовать свою волю и согласие с нею Константина еще при жизни. А теперь поздно… Теперь ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника нет в столице. Гвардия откажется в таких обстоятельствах принести присягу Николаю…

Командующий гвардией А. Л. Воинов и командующий гвардейской пехотой генерал К. И. Бистром поддержали М. А. Милорадовича.

И вот на следующий день, 27 ноября, когда во время молебствия за здравие Александра I в Зимний дворец пришло сообщение о кончине императора, Николай вынужден был подписать присяжный лист.

«Великий князь поднял руку; задыхаясь от рыданий, дрожащим голосом повторял он за священником слова присяги; но когда надобно было произнести слова: государю императору Константину Павловичу, дрожащий голос сделался твердым и громким; все величие этой чудной минуты выразилось в его мужественном, решительном звуке», — вспоминал об этой присяге в Дворцовой церкви В. А. Жуковский.