Николай Егорычев - Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном

Революция переживала критическое время. «Народ переустал», – говорил Ленин. В марте 1921 года на X съезде партии было принято решение отказаться от политики «военного коммунизма» и перейти к новой экономической политике – НЭПу. Продразверстку заменили продналогом. Натуральный продовольственный налог был меньше продразверстки. А главное, все, что оставалось сверх налога, поступало в полное распоряжение крестьянина. Все эти события не могли пройти мимо Строгина. С первых же дней революции жителям этой и соседних деревень пришлось распрощаться со своим патриархальным укладом жизни. Церковь была отделена от государства, школа от церкви. В деревне установилась советская власть. По-новому распоряжались теперь землей. До революции только лица мужского пола имели право на земельный пай. У моего отца, например, до революции семья состояла из семи человек, а земли он имел всего два пая – на себя и на сына. Каждые четыре-пять лет землю делили заново, с учетом изменений в семье. После революции землю стали давать по едокам, то есть свой пай получал каждый член семьи.

Все крестьянские дела обсуждались на общем собрании жителей деревни. Без общины не решался ни один вопрос. Если кто-либо хотел построить новый дом для подросших детей, то только община могла выделить место для строительства и землю под него. «Чужому» человеку такое разрешение не давали никогда.

Никакая «вышестоящая организация» не могла решать за общину вопросы, связанные с проведением работ на общинных землях.

Так, например, в конце 1920-х годов Рублевская насосная станция, которая была основным источником водоснабжения Москвы, предприняла строительство двух водопроводов, которые должны были пройти по полям строгинской общины. Община потребовала, чтобы трубы проложили вдоль существующих дорог, по бедным почвам. «У нас и так мало земли, а вы еще отрежете», – говорили крестьяне. Сошлись на том, что насосная станция обязалась провести в Строгине водопровод вдоль улицы с пятью водоразборными колонками. Потом крестьяне придирчиво смотрели, сколько земли отрезают, контролировали до сантиметра. Так Строгино стало первой подмосковной деревней с водопроводом.

На общем собрании рассматривались такие вопросы, как починка мостика, размер налога «самообложения», кого нанять в пастухи и даже с какого дня разрешить рвать орехи в лесу. Что касается центральных властей, то за ними оставались вопросы соблюдения законов, налогообложения, содержания школы.

Мог ли кто-либо разбогатеть в этих условиях? Конечно нет! Но тот, кто трудился на земле старательно и вел хозяйство по-умному, жил неплохо, а иногда и зажиточно, особенно если кроме работы в поле умел делать еще что-то: сапожничать, плотничать, портняжничать, торговать в лавчонке. Уклад этот формировался веками. Землю любили и очень высоко ценили. А уж о домашних животных и говорить нечего: они были почти членами семьи.

В доколхозном Строгине радио в деревне не было, газет никто не выписывал и не читал. Но с самого первого дня советская власть заботилась о всеобщей грамотности. В каждой глухой деревне открывалась изба-читальня. В строгинской избе-читальне была библиотека. Туда приезжали лекторы, агитаторы, там устраивались концерты приезжих артистов и выступления самодеятельных коллективов. В нашей деревне действовала школа-четырехлетка для детей 8—11 лет. В ней работали учителя, оставшиеся от старого режима.

Отношения тогда между жителями были спокойные, добрые. Люди вели себя степенно, помогали друг другу. Днем двери домов никто не запирал. Да и брать-то было нечего. Самое большое богатство – это самовар, часы да иконы.

Питались просто, без разносолов, по пословице «Щи да каша – пища наша». Что производили, то и ели: молоко от коровы-кормилицы, картошку да хлеб, который пекли сами из своей муки. Чудесный душистый ржаной хлеб! В деревне были две уютные чайные, где взрослые мужчины могли в свободное время посидеть, чинно побеседовать, иногда немного выпить. Тогда не пили так много, как сейчас. И дорого это было. Да и работали на земле с самого раннего утра до позднего вечера.

Было несколько частных лавочек, в которых можно было купить все необходимое для сельской жизни. Из других заметных строений запомнилась часовня Св. Александра Невского, пожарный сарай и две кузницы.

Роды на дому принимали бабы-повитухи. В чести были костоправы. В Троице-Лыкове жил мужик, который славился на всю округу тем, что хорошо зубы заговаривал. Мать рассказывала, как однажды, когда ей было совсем невмоготу от зубной боли, она решила пойти к нему, хотя и не верила ни в какие заговоры. «Пришла, – говорит, – а вся семья сидит обедает. Меня тоже пригласили. Но какой уж тут обед, когда и рот-то открыть от боли невозможно! Отказалась. Сижу жду. И вдруг начинаю чувствовать, что боль потихоньку утихает. А вскоре и совсем прошла. Даже и не верится! Ну а хозяин закончил обедать и говорит:

– Что, Анна Семеновна, получше стало? Вот и хорошо. Иди домой и не беспокойся. Все у тебя пройдет. – И от денег отказался».

Если случалось что-то серьезное, везли в больницу – на Сетунь (это в Кунцево), в Рублево или в Боткинскую больницу.

Самое яркое воспоминание относится к зиме 1924 года. Дом в Строгине, вся семья в сборе. Сидим за столом. Стол обычный, крестьянский. Какой-то столяр-плотник из местных сделал. На столе керосиновая лампа. Ужинаем.

Вдруг гудки. Все затихли. И в этой абсолютной тишине мать говорит: «Ленина хоронят. Ленина хоронят». Несколько раз она так сказала. Как сейчас помню, все встали из-за стола. А что такое в крестьянской семье встать из-за стола, когда пища еще не доедена? Вышли на холодное крыльцо. Я хорошо помню, что на мне были короткие штаны и коротенькие валенки. Фактически раздетый. Стою – холодно! А гудки все гудят… гудят… И все – в полной тишине…

Поразительно, я пронес это воспоминание через всю жизнь.

Мой отец был грамотный и очень уважаемый человек в деревне. В феврале 1921 года крестьяне поручили ему поехать в Кунцево, чтобы отстаивать на очередном собрании какие-то общие строгинские интересы. Тогда после революции много собраний было.

На обратном пути отец, крепкий, здоровый мужик, заехал в Крылатское к двоюродному брату. Вместе посидели немного в трактире, и ему стало жарко. Он распахнулся – а погода в феврале была ветреная, – простудился и на девятый день умер от крупозного, как тогда говорили, воспаления легких. Умер молодым – ему не было и сорока.

Отец был заботливым семьянином и мечтал построить отдельный дом. Мой митинский дед не раз предлагал ему:

– Григорий Сергеевич, ну давайте я вам дом построю. У меня свой лес есть, а потом вы мне заплатите.