Оскар Скейя - Выжить любой ценой

Один из лейтенантов орал:

– Почему я должен за это отвечать? Эти двое украли хлеб, и теперь за это у меня забирают мою долю!

Он доложил об инциденте капитану Тараканову, который тут же послал за теми двумя солдатами. Они упорно все отрицали, и в конце концов ему пришлось раздраженно отпустить их. Капитан не особенно переживал по поводу этого случая. Сам он не пострадал, и ему было все равно. Как нам казалось, все разрешилось, и солдаты наконец успокоились.

Позднее в тот же вечер я сидел с капитаном Таракановым и лейтенантом Шарапилом. Вскоре после 9 мы услышали ужасный крик, доносившийся из помещения в конце коридора. Я вскочил и побежал туда, за мной бежал Тараканов. Дверь в помещение, где размещался 3-й взвод, была открыта, и я понял, что крик раздался оттуда. Когда я приблизился к помещению, оттуда прямо в мои руки выскочил какой-то заключенный, перемазанный кровью. Мы с Таракановым отвели его в нашу комнату. Мы узнали в нем лейтенанта, подавшего рапорт, в котором обвинял двух солдат в краже хлеба. На него напали во сне и избили его же сапогами так сильно, что лицо превратилось в кровавую маску. Тараканов был взбешен, так как теперь ему придется докладывать обо всем этом администрации лагеря. НКВД сразу же направил в нашу казарму трех солдат, которые сразу же забрали оттуда всех троих: избитого лейтенанта и двух подозреваемых в краже. Наказание лагерной администрации было молниеносным и суровым. На следующие 25 дней этих людей лишили 200 граммов хлеба и половины порции супа.

Так каждый проведенный в лагере день вызывал отрицательные эмоции, угнетал душевно. В конце концов, я и сам был здесь заключенным, только мое заключение было более комфортабельным, чем у тех бедолаг, которых я должен был охранять. Я очень старался надевать на себя маску отчуждения и равнодушия. Я не хотел приближать к себе других людей, чтобы не показать им свое истинное лицо. Я никогда не смотрел людям в глаза. Я избегал компаний. Я не улыбался. Это стало для меня второй натурой, и я беспокоился, что в результате всех этих усилий я как личность навсегда потеряю свою настоящую сущность. Кроме того, чтобы заглушить переживания и боль от той обстановки смерти и отчаяния, что царила вокруг, я старался еще более усердно работать. Я понимал, что со временем вся эта безнадежность и нищета сделают меня черствым и я перестану обращать на нее внимание. Я не дошел до этого, по крайней мере пока, но все это начало выматывать меня.

Мне удавалось находить моменты, когда можно было отвлечься на что-то приятное или смешное, когда можно было посмеяться над чем-то про себя. Я помню, как один из наших взводов отправили на работы. Я с Таракановым находился в его комнате. В помещение зашел командир взвода, который прервал нашу беседу:

– Товарищ капитан, один старший лейтенант отказывается выходить на работу.

Тараканов поднес руку к лицу и медленно потер глаза. Потом снова опустил руку и посмотрел на командира взвода так, как будто его попросили разрешить спор между четырехлетними детьми.

– Хорошо, пришлите его сюда.

Командир взвода ушел, и через минуту в комнату вошел офицер, о котором шла речь.

Тараканов заговорил с ним самым обычным голосом:

– Почему вы не хотите сегодня работать?

– Я готов работать, – ответил офицер, – но у меня нет перчаток.

– А где ваши перчатки, лейтенант?

Офицер простодушно ответил:

– Я пользуюсь ими, чтобы хранить там немного хлеба, который накопил. Я не хочу, чтобы другие знали об этом.

После этих слов Тараканов оглушительно захохотал. Я никогда не видел, чтобы он так смеялся. Даже офицер не сумел сдержать удивления от того, что сумел доставить своему командиру наслаждение этой комедийной сценой. Когда капитану удалось перевести дыхание, он с трудом выдавил из себя:

– Убирайся отсюда!

Даже мне пришлось засмеяться.

Позже в тот же вечер произошел еще один инцидент с пищей. На ужин каждая рота получала свою порцию супа в большом баке. За раздачу отвечал лейтенант Анищенко, который распределял хлеб и суп. Кухня обычно была великодушна при выдаче супа, и нам, как правило, доставалось на 15–20 порций больше, чем было положено. В роте было 300 человек, и каждый хотел, чтобы эта лишняя порция досталась именно ему. Когда раздача супа бывала закончена, рядом с ним обычно собиралась целая орда охотников за той дополнительной порцией. Все они толпились вокруг, толкаясь и мешая друг другу, окунали туда ложки, пока наконец кто-то случайно не толкал бак. Бак переворачивался вместе с содержимым. Солдаты умолкали и расстроенно стояли над потерянной едой. Что касается меня, я всегда смеялся над этим. Про себя я думал, что в Германии такого просто никогда не могло произойти и в лагере царили бы порядок и дисциплина [49].

Наконец всего через несколько дней произошел самый забавный случай. На этот раз, можно сказать, автором шутки стал я, и это едва не стоило мне жизни. Приближалось 1 мая, что в России считалось особенным праздником. Весь лагерь лихорадочно готовился к праздничному дню, в том числе к демонстрации и параду для лагерной администрации. Принимать участие в параде должны было несколько рот, в том числе и моя рота. День должен был начаться со спортивных соревнований и игр. Сразу же после этого должен был прибыть полковник НКВД из Москвы, которому было поручено возглавить официальное мероприятие. Он прибыл заранее, чтобы поучаствовать в репетициях, которые мы проводили накануне праздника. Все понимали, что офицеры лагеря воспринимали все это очень серьезно, возможно, в надежде произвести впечатление на свое командование в Москве.

И вот полковник объявил о начале парада и сам возглавил его. За ним следовала целая толпа людей, в том числе кто-то в немецком обмундировании. Он пытался выглядеть похожим на Адольфа Гитлера. Он изображал, что пытается бежать с русских земель на лошади. Сразу же за Гитлером следовала немецкая армия. Она была представлена группой солдат, наряженных в немецкие мундиры. На некоторых были настоящие немецкие кители, на других – сапоги, и все они затыкали уши. Когда я увидел ту группу, то подумал о судьбе тех солдат, с которых сняли эти мундиры. Может быть, эту форму носили товарищи из моего батальона. Но у меня не было времени долго рассуждать над этим, чтобы не попасть на глаза кому-то из посторонних. Все вокруг меня веселились, радовались возможности отвлечься от ужасов заключения. Пришла весна, погода становилась все теплее. Доходившие до лагеря новости с фронта давали надежду, что русская армия и в самом деле отбросит обратно немецкие войска. Настроение у всех было приподнятым, почти счастливым, но не у меня.

Люди громко смеялись над заранее отрепетированными трюками и шутками. Некоторые из мнимых немцев использовали ходули, изображая попытку бегства из лагеря. Они делали зигзаги влево и вправо, изображая преследование Гитлера на его лошади, на которой он спасался из России.