Майкл Дэвид-Фокс - Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

Возможно, самое давнее из основных объяснений (которое можно обозначить тезисом «падшего Бога» — по заглавию знаменитой книги, изданной в 1949 году) возникло из ретроспективного анализа, осуществленного самими интеллектуалами, разочаровавшимися в коммунизме. Изображение собственной симпатии к советскому коммунизму в виде своего рода эрзац-религии (т.е. веры, которая по определению является недоступной для рационального объяснения) оказалось для кающихся энтузиастов межвоенного времени отличным способом объяснения своих былых ошибок. Как отметил в 1949 году Артур Кёстлер, вера предполагала отказ от разума: «Никто не влюбляется в женщину и не входит в лоно церкви в результате логического убеждения» {735} 735 Koestler А. [Неозаглавленное эссе] // The God that Failed / Ed. R. Crossman. New York: Columbia University Press, 2001 (orig. 1949). P. 15. . Появившееся в последние годы движение за интерпретацию тоталитаризма в качестве политической религии еще больше облегчило развитие тенденции объяснять западные симпатии к коммунизму как своеобразную светскую веру {736} 736 См., например: Congdon L. Seeing Red: Hungarian Intellectuals in Exile and the Challenge of Communism. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2001. P. 3. . Впрочем, сваливание вины на «падшего Бога» преуменьшает значение того факта, что интеллектуалы были вполне способны рационально оценить сталинскую систему, а также все конкретные преимущества и решения, которые могли обуславливаться их статусом друзей Советского Союза.

Кроме того, выступая в качестве основного варианта объяснения, аргумент о светской вере напрямую сталкивается с другим важным измерением восхищения западных интеллектуалов коммунизмом, которое рассматривается в классической работе Дэвида Коута «Попутчики». Для Коута изображение сталинизма как «эксперимента» не просто метафора, а символ характерной для интеллектуалов склонности к научной рациональности и планированию, а также показатель количества симпатизировавших советскому строю ученых. В истории не существовало другой идеологии, которая позиционировалась бы в качестве столь же научной, рациональной и новаторской системы, как коммунизм {737} 737 Caute D. The Fellow-Travellers. P. 264–284. . Марк Лилла отметил, что позиции историков, считающих основной причиной любви к советскому строю соответственно веру и разум, не просто очевидно противостоят друг другу, но и указывают на несостоятельность объяснений, фокусирующихся на анализе идей без учета иных факторов {738} 738 Lilla M. The Reckless Mind: Intellectuals and Politics. New York: NYRB, 2001. P. 200–202. . [63] Указывая на провалы других универсальных теорий об интеллектуалах и коммунизме, Лилла выдвигает собственную, которую можно назвать психологическим толкованием: интеллектуалы по природе своей склонны отказываться от умеренного самоконтроля, попадая в объятия тирании и, таким образом, приходя к «состоянию, могущему превратиться в безрассудную страсть» (с. 214).

Третий вариант интерпретации, который можно назвать социологическим объяснением, основан на оценке роли и природы самих интеллектуалов. Выдвинутый Полом Холландером в «Политических паломниках» тезис о том, что «поиски утопии» коренились в давнем отчуждении интеллектуалов от собственного общества, представляет собой лишь самое известное из длинного ряда обвинений последних в идеологической слепоте, утопизме и даже «измене» {739} 739 См.: Hollander P. Political Pilgrims: Travels of Western Intellectuals to the Soviet Union, China, and Cuba, 1928–1978. 4th ed. New York: Oxford University Press, 1981; Conquest R. The Great Error: Soviet Myths and Western Minds // Conquest R. Reflections on a Ravaged Century. New York: Norton, 2001. P. 115–149; Courtois S. Introduction // Le livre noir du communisme. Crimes, terreur, repression / Eds. S. Courtois, N. Werth, J.-L. Panne et al. Paris: Robert Laffont, 1997. Об обвинениях в измене см.: Schwartz S. Intellectuals and Assassins: Writings at the End of Soviet Communism. London: Anthem Press, 2000. P. 9–17, 80, 139. . Поскольку Холландер считал исходной причиной любви к Советскому Союзу предрасположенность к ней самих интеллектуалов, он сумел выявить весьма важную проблему проекции — в каких аспектах коммунизм неверно истолковывался в свете критического отношения его почитателей к своему собственному обществу. Впрочем, как мы уже видели, люди, посещавшие Советский Союз, весьма нередко высказывали негативные оценки. Недавние исследования показали, что далеко не все интеллектуалы, побывавшие в СССР, искали или легко находили утопию. Ева Оберлоскамп, изучившая рассказы и травелоги о поездках в СССР, оставленные пятьюдесятью французскими и германскими «левыми интеллектуалами», обнаружила множество весьма критических суждений. Поскольку интеллектуалы ни в коем случае не представляли собой некой единой группы, их подходы к советскому эксперименту очень сильно различались в зависимости от политической ориентации, национальной политической культуры и реакции на многочисленные особенности советского государства, культуры и общества. К тому же далеко не все зарубежные почитатели советского коммунизма были интеллектуалами {740} 740 Oberloskamp Е. Fremde neue Welten; Engerman D.C. Modernization from the Other Shore: American Intellectuals and the Romance of Russian Development. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2003; Political Tourists: Travellers from Australia to the Soviet Union in the 1920s-1940s / Eds. S. Fitzpatrick, C. Rasmussen. Carlton, Vic: Melbourne University Press, 2008. . Ирония заключается в том, что соблазн применения социологического объяснения для осуждения всех интеллектуалов (кроме самого себя и мыслителей, придерживающихся тех же воззрений) очень напоминает коммунистический «классовый анализ» интеллигенции как определенной общественной прослойки.

Тони Джадт, автор книги «Несовершенное прошлое» — самой важной англоязычной работы об интеллектуальной жизни Франции в середине XX века, избегает универсальных заключений относительно интеллектуалов, которые, по его мнению, были «не лучше и не хуже других людей» и «даже не сильно от них отличались». Вместо этого Джадт, сосредоточившись на «врожденном антилиберализме французской республиканской интеллигенции», предлагает политическое объяснение симпатии интеллектуалов к коммунизму {741} 741 Judt T. Past Imperfect: French Intellectuals, 1944–1956. Berkeley: University of California Press, 1992. P. 149, 205–226; по контрасту Оберлоскамп («Fremde neue Welten») находит заметную увлеченность универсальными идеалами Просвещения среди французских левых публицистов-интеллектуалов в межвоенный период. . Но хотя при рассмотрении любой дискуссии 1920–1930-х годов и следует принимать во внимание кризис либерализма, убежденные либералы были столь же слепы к ужасам сталинского режима, как и их политические противники. В странах с самыми прочными либеральными традициями, Великобритании и США, тоже появлялись целые толпы попутчиков Советского Союза. Таким образом, мы сталкиваемся с явной нехваткой объяснений, постоянно сводящих возникновение попутчиков к какой-либо одной причине.

Так, объяснение любви интеллектуалов к Советскому Союзу исключительно их слепотой привело к преуменьшению важности визитов этих людей в СССР и их взаимоотношений с представителями советской культуры, поскольку все толкования подобного рода основаны на представлении об уже укрепившейся вере, идеях или природе самих интеллектуалов. Как выразился один историк, «люди, посещавшие Советский Союз в 30-е годы, стремились к подтверждению уже сложившихся взглядов, перенося на принимающую страну все свои рухнувшие ожидания» {742} 742 Soyer D. Back to the Future: American Jews Visit the Soviet Union in the 1920s and 1930s // Jewish Social Studies. 2000. Vol. 6. № 3. P. 124–159 [цит. с. 129]; Feuer L.S. American Travelers to the Soviet Union 1917–32: The Formation of a Component of New Deal Ideology// American Quarterly. 1962. Vol. 42. № 2. P. 119–149 [по данному вопросу см. с. 121]. . Впрочем, историзация отношений между западными друзьями и советскими посредниками позволяет предположить, что проекция — это лишь часть общей картины. В действительности даже краткие визиты могли иметь очень большое значение — в том числе потому, что они укрепляли знаменитых иностранцев в роли «друзей Советского Союза», чему сильно способствовали большевики-интеллектуалы и советские дипломаты, восхищавшиеся этими людьми и поддерживавшие с ними постоянный контакт. Основные друзья СССР из числа западных интеллектуалов при этом оказывались вовлеченными в отношения обмена, которые укрепляли в них иллюзию относительно их собственного влияния на советское руководство и основывались на публичном восхвалении ими Советского Союза. Подобные отношения были весьма значительными, постоянными и очевидно важными для обеих сторон.