Марк Вишняк - Дань прошлому

В истории России 1917-ый год был "безумным" годом, наподобие таких же годов в истории других стран и народов. Но он был ненормальным и в личной жизни - тех, кто так или иначе оказался причастным к событиям. Время было сумасшедшее. Ночь превращалась в день без того, чтобы день давал достаточно времени для отдыха и сна. Не раз говорилось, что Февраль не мог кончиться добром, когда те, кто его "делали", не ели, недосыпали, всюду спешили и всегда запаздывали, всё импровизировали, потому что не имели досуга как следует продумать. Деятели Февраля оказались политически бессильны, потому что изнемогали физически - при лучших намерениях и крайнем напряжении их просто не хватало. У Керенского с его нечеловеческой нагрузкой - моральной, политической, физической - это проступало наружу в его крайней бледности, нервозности, в публичных обмороках. У других это проявлялось менее наглядно.

По сравнению со многими, даже ближайшими своими товарищами, я был гораздо более свободен. И тем не менее, и моя жизнь не была нормальной. За всё время революции я не имел времени ни разу повидаться ни с Орловым, занявшим место товарища министра торговли и промышленности, ни с Шером, дослужившимся до звания начальника политического управления военного министра. Даже с Гоцем, Авксентьевым, Фондаминским, Зензиновым почти ни разу не удавалось поговорить спокойно, а приходилось довольствоваться "информацией" на ходу или обменом взглядами между заседаниями.

С утра я отправлялся в Особое совещание и его комиссии, в редакцию "Дела народа", в Совет крестьянских депутатов, в ряд других комиссий, участником коих бывал, и домой возвращался в первом часу ночи голодный и уставший. Только тогда я ел горячую пищу и съедал сразу всё, что накопляли для меня за день жена и кузены. После беглого обмена впечатлениями от минувшего дня я укладывался спать, чтобы на следующий день начать такую же жизнь. И так продолжалось месяцами - иногда с насквозь бессонными ночами даже для меня.

Когда я не бывал докладчиком, я редко выступал публично: были "витии" погромче меня и красноречивее, любившие говорить. Я довольствовался молчаливым присутствием и участием в голосовании. Если в Особом совещании я был на левом фланге, на партийных собраниях я неизменно оказывался среди правых.

Не входя в состав Центрального Комитета, я не должен был присутствовать на историческом собрании в Малахитовом зале Зимнего дворца, в ночь на 22-ое июля, когда разрешался очередной кризис власти. Но товарищи по редакции "Дела народа" попросили меня поехать с ними с тем, чтобы в первом часу ночи я отправился из Зимнего дворца в типографию и написал передовую для очередного номера газеты.

Собрание было драматическое, насыщенное электричеством и то и дело готовое взорваться. Властью перекидывались. Все от нее отказывались или соглашались взять на себя ответственность лишь при условиях, неприемлемых для других. Керенский отсутствовал, но политически продолжал быть в центре всех планов, предложений и контрпредложении. Одни явно метали жребий о его "ризах". Другие отвергали самую возможность говорить о "ризах". Из кадетских рядов особенно усердно доказывали, что Керенский политически жив и, больше того, он один только способен и правомочен спасти страну.

Я съездил в типографию, написал в самых общих чертах передовую - никто не мог знать, чем дело кончится, - и вернулся в Малахитов зал. Мучительные торги и переторжки продолжались. Заседания иногда прерывались, и "высокие договаривающиеся стороны" удалялись на свои фракционные собрания, чтобы в отсутствии противника обсудить положение или новые предложения. Впечатление было удручающее и томительное - одинаковое как от ночного бдения в Малахитовом зале, так и от дней и ночей, проведенных позже на Государственном Совещаний в Москве и в Демократическом совещании или в Совете Республики в Петрограде.

После ряда отсрочек, вызванных не столько Временным Правительством или Особым совещанием, сколько событиями, разыгрывавшимися за стенами Зимнего и Мариинского дворцов, выработка закона о выборах в Учредительное Собрание подходила к концу. Но еще до ее завершения правительство утвердило 1-го августа избранную Совещанием 15-членную Всероссийскую комиссию по делам о выборах в Учредительное Собрание. Она должна была руководить, осведомлять и надзирать за правильностью выборов. При избрании 15 из 70, естественно, обнажились личные самолюбия: даже люди с всероссийскими именами почему-то считали вопросом своей чести попасть в эту техническую Комиссию.

В нее были избраны представители разных политических направлений для взаимного контроля. Они вместе с тем были и специалистами избирательного права и техники выборов. Председателем Комиссии был назначен H. H. Авинов. Его товарищами были избраны Л. М. Брамсон и В. Д. Набоков. Выбрали в Комиссию и меня. Мне было поручено составить брошюру с изложением закона о выборах и выработать обращение Комиссии к населению с призывом о всемерном содействии делу выборов. Редактировать "Известия" Комиссии было поручено специалисту избирательной техники Иосифу Владимировичу Яшунскому.

Своя комиссия по выборам организована была при ЦК партии с.-р. В ее задачи входило согласование списков кандидатов, которые составлялись партийными организациями на местах. Комиссия, в которой участвовал и я, не навязывала своих кандидатов местным организациям. Мы только следили за тем, чтобы все, кого партия считала полезным иметь в Учредительном Собрании, имели возможность туда попасть. Из центра многое было виднее, чем на местах, и нужные для законодательной работы люди могли не попасть в число кандидатов просто по неведению, оплошности или отсутствию вакансии. Меня удручало, что среди кандидатов было сравнительно мало квалифицированных интеллигентов. По моей инициативе комиссия рекомендовала включить И. H. Коварского кандидатом от Могилевского избирательного округа и молодого и энергичного экономиста А. Б. Ельяшевича - от Самарского. Оба были избраны и оказались- очень полезны в подготовительной работе к Учредительному Собранию.

Менее удачной оказалась третья кандидатура, поддержанная мною по тому же мотиву - нужды в интеллигентских силах. Ко мне явился Николай Петрович Огановский, известный статистик, знакомый мне еще по Москве, - мягкий в обращении, общительный и симпатичный, очкастый и синеглазый. Простодушно глядя мне в глаза, он без обиняков заявил:

- Как эн-эсу, у меня никаких шансов пройти в Учредительное Собрание нет. Между тем, мне кажется я мог бы быть там полезен. Не думаете ли вы, что разногласия между эс-эрами и эн-эсами сейчас почти совсем стерлись? Я по крайней мере не ощущаю ничего, что отделяло бы меня от вас...