Николай Бондаренко - Консервативный вызов русской культуры - Белый лик

И. Г. Да, Владимир Григорьевич, вы правы - всю жизнь я чувствовал ни с чем не сравнимую боль своего одиночества. Я стал художником благодаря двум моментам. Я был не одинок, когда приходил в Русский музей и Эрмитаж. Я всегда читал книги о жизни художников. И своих учеников в Академии я заставляю читать воспоминания передвижников, книги о мастерах Возрождения, записки Бенуа, Нестерова. Сейчас студентов летом никуда не посылают - денег нет. А в мое время нас посылали по всей стране. Я был на Волге. Одиночество, идет пароход по Волге, всюду какая-то жизнь,стройки... Идешь в местный музей. Нижегородский музей, например. Боже мой! Кустодиев, ранний Рерих, Репин... Сразу чувствуешь, что ты не одинок. Так же, наверное, у вас, литераторов...

В. Б. Конечно. Тот, кто по-настоящему любит книгу, любит литературу никогда не будет одиноким. Всегда с тобой рядом Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Достоевский, Булгаков и Заболоцкий... Зайдешь в библиотеку или в книжный магазин - и ты среди друзей. Правда, в сегодняшнем книжном магазине до настоящей книги тяжело добраться. Сплошные маркизы де Кюстины или бесконечные криминалы. От этих Стивенов Кингов или Резунов-Суворовых даже в окружении "Волкодава" Семеновой или "Охоты на пиранью" Бушкова чувствуешь себя спасенным... В конце концов, есть память, есть образы великой русской литературы.

И. Г. Второе - это музыка... Я всегда, когда один, включаю классическую музыку. Чайковский, Мусоргский, Глинка... Так что всегда есть куда уйти от одиночества...

Я долго не верил, что смогу стать художником. То, что я видел в музеях, в работах Серова, Репина и других великанов русского искусства,поражало, и я не верил, что смогу так написать. Я буквально плакал. Стоял подолгу в том же Русском музее перед полотном и плакал. Тонущие облака, тихий вечер, небо... Или стоял перед картиной Александра Иванова и ощущал ее совершенство. Получал заряд энергии и стремление постичь секреты мастерства. Я очень ценю высокий профессионализм. Везде, где он есть. Как передать то, что я вижу. И плоть, и душу природы...

Вот говорят, я не люблю модернистов. Да, не люблю. Но я вижу высокий профессионализм того же Пикассо, его голубой период. Умеет же работать. А с другой стороны, Шишкин, над которым так любят смеяться наши эстеты. Кто в мире так тонко передавал природу? Или Айвазовский - это лучший маринист мира. У нынешних же художников сказать, что любишь Репина или Айвазовского - это хуже, чем выругаться матом.

Когда я после первой своей выставки в 26 лет получил "Гран при" в Чехословакии, меня как-то позвали в ЦДРИ. Спросили, есть ли у меня еще работы. А я тогда работал круглыми сутками, писал очень много.

И устроил показ в ЦДРИ. Тогда уже были представлены все мои четыре цикла. Цикл о Достоевском, цикл о Руси, портреты современников, их характеры. И вот выставка кончилась. Работы сняты, веревки висят от работ прямо как виселицы, и ты уже никому не нужен. Полное одиночество. И шквал критики со всех сторон. Мол, опять не как все, нашумел, нагремел. Все отвернулись. До сих пор не могу понять, за что?

Ведь я же у нас на советской выставке выставлялся, не где-нибудь за рубежом. Дикий шум. И дикое одиночество. Я жил тогда на чердаке, на пяти метрах. И тут появился Сергей Владимирович Михалков. Он был на моей выставке. Говорит: такой триумф! А я грузчиком тогда подрабатывал и мечтал устроиться на стройку лимитчиком, чтобы получить прописку.

В Министерстве культуры мне сказали, что такого художника, как Илья Глазунов, нет и не было. До сегодняшнего дня борьба с чиновниками от культуры не угасла. Иметь право выражать себя, выражать те идеи, которые тебе близки,- с этим всегда борются. Враги всегда на меня кричали конъюнктурщик. Позвольте, но раньше была конъюнктура - социалистический реализм. Я делал прямо противоположные вещи.

Про меня писали: с каждой картины Глазунова на нас подозрительно подглядывает Христос. Как он мыслит свое участие в строительстве коммунизма? Кому нужны его монахи и князья? Нет, конъюнктурой те работы не назовешь. Сегодня конъюнктура - быть авангардистом. И я опять против конъюнктуры. Увы, у меня никогда не было сильных защитников, кроме народа. Не побоюсь этого слова: меня спас народ. Те, кто ногами выстаивал часовую очередь, ногами своими и голосовали за меня. Меня ругали и советчики и антисоветчики, и комиссары и диссиденты. Но на мои выставки тысячи и тысячи людей шли и вчера, и сегодня. Надеюсь, пойдут и завтра. Это и вызывало дикую зависть и раздражение всех... Я не верю, что понимание искусства недоступно народу. Для кого пишут все художники мира? Для нас с вами. Для народа. Это не физика и не математика. Кому надо искусство, которое никому не нравится? Покажите мне большого мастера, который бы сказал, что он писал лишь для себя и ему не нужен успех. Рафаэль, Рублев, Суриков - мечтали об успехе. Или Моцарт - что, он писал для двух человек? Если на концерт, на спектакль или на балет придет пять-шесть человек - это же во всем мире означает полный провал. Никто не говорит: мол, как хорошо, пустой зал, меня понимает лишь элита. Чайковский, Рахманинов, Шаляпин пел - что, для пустого зала? Для элиты? Три старушки перед дирижером в пустом зале никогда во все времена не свидетельствовали об успехе. Это - провал. Когда билетики спрашивают на углу - это успех. Мой успех обозвали нездоровой рекламой. Но никто же меня не рекламировал. Все газеты ругали. Сами и создали эту нездоровую рекламу. Меня все время заставляли почувствовать свое одиночество.

Не один раз, когда я был на Западе, мне предлагали там остаться. Скажем, лидер Баварии Штраус, с кем я встречался благодаря нашему общему знакомому Олегу Красовскому. Я считаю, самое страшное для человека эмиграция. Как страдали Бунин, Рахманинов, Шаляпин. Когда Шаляпин прочитал в парижской газете о взрыве Храма Христа Спасителя, он выскочил из парижского кафе и громко закричал: помогите. Люди подумали, что ему плохо. Ему и было плохо... Великие русские беженцы. Это сегодня многим нет дела до Родины - таким везде хорошо, где есть деньги. Предлагали и в Италии мастерскую, хорошие условия. Но я бы вернулся даже в сибирский концлагерь. Мне на нарах в Сибири жить лучше, чем жить в Лондоне. Почему я часто выезжал на Запад делать портреты? А как еще в советских условиях я мог доказать свое право быть художником? Когда партком МОСХа стал запрещать мои выставки, не принимали в Союз художников... Раньше в царскую Россию приглашали иностранных художников. А тут русского приглашают в ту же Италию. Писал знаменитых кинозвезд, Феллини, писал президентов, королей. Это была моя победа как художника. Меня как бы отделили от советского искусства. Гелий Коржев, когда был секретарем Союза художников, гордился тем, что не принял меня в творческий Союз, где состояли тысячи самых разных живописцев. Мне навязывали чувство ненужности, безнадежности. Но я верил в себя. Верил, что и один смогу что-то сделать моей России. Я сумел преодолеть, уверен, барьер мастерства, но не скрою - это досталось мне кровью и потом. Художнику мало таланта, нужен каждодневный каторжный труд, нужна настоящая школа. Я достиг мастерства удивительным напряжением всех моих сил. Я видел радостные глаза Паустовского, какими он смотрел на мои работы. Видел признание уцелевших русских интеллигентов. И все время ощущение долга. Отношение к себе как бы со стороны. Что удалось сделать? Я продолжаю то, что создавали великие русские писатели, художники, музыканты. Я работал в Большом театре два года, чтобы поставить "Град Китеж". Сейчас ведь почти весь русский репертуар в Большом театре снят. Мы были счастливы работать вместе с моей покойной женой Ниночкой и нашим другом Бенуа. Римский-Корсаков - это гений. Слушая его великую музыку, теряешь чувство одиночества. Приобщаешься к светлому имени России.