Сергей Цветков - Узники Бастилии

Казни составляли немалую часть доходов фаворитки, наряду с торговлей испанскими пленниками. «Корова Коласа», как тогда называли Реформацию, была ее коровой, и дойной и убойной одновременно. История сохранила трагическую сцену с одним кальвинистом, дворцовым портным, которого она призвала в свою комнату, чтобы заставить его отречься в присутствии Генриха II. Этот человек, нисколько не испугавшись, говорил смело и, как мог, защищал свою веру, а когда Диана хотела вступить в спор, осадил ее словами: «Сударыня, удовольствуйтесь тем, что вы заразили Францию, но не вносите вашей грязи в священную область божественных истин». Король, взбешенный таким оскорблением своей любовницы, захотел лично присутствовать на его казни; но, как говорят очевидцы, ужаснулся, не вынеся взгляда, устремленного мучеником на него из пламени.

Рвение фаворитки к делам Церкви поддерживал кардинал Лотарингский, получавший свою долю в этом постыдном обогащении. Уступая их просьбам, Генрих II обратился к Папе с просьбой о восстановлении в стране инквизиции, а в 1551 году издал эдикт, приговаривавший всякого человека, уличенного в лютеранской ереси, к сожжению. Палачи изощрялись, придумывая новые пытки, чтобы вырвать у обвиняемого признание. Один монах растапливал сало, заливал его кипящим в сапоги допрашиваемого и, смеясь, погонял кнутом: «Иди же!»

Во Франции быстро росло число жертв, доносчиков и палачей. Страна стремительно приближалась к новой междоусобице. К счастью, в ней еще оставались люди, стремившиеся остановить охоту на гугенотов.

Анн дю Бур был довольно известным в то время ученым-юристом. В молодости он изучал юриспруденцию в Орлеане, а затем купил место советника в Парижском парламенте, где благодаря обширным познаниям, честности и справедливости быстро занял видное место среди коллег.

В первый четверг после Пасхи 1559 года он вместе со своим коллегой и другом Луи дю Фором шел по набережной, направляясь к дому адвоката Булара, живущего на улице Биевр, рядом с площадью Мабер. Здесь с утра толпились любопытные, буржуа и ремесленники, толкуя о странном происшествии, случившемся ночью: королевские стражники ворвались в дом и арестовали Булара вместе со всей семьей – женой и двумя дочерьми. Каждый на свой лад передавал эту историю, украшая ее новыми подробностями. В основном парижане сочувствовали бедняге Булару, но раздавались также крики, призывавшие гром небесный на головы проклятых гугенотов.

Дю Бур и дю Фор знали Булара как прекрасного адвоката и порядочного человека. Поэтому они были возмущены, услышав, что парижский великий инквизитор Антуан Деморшаре выдвинул против него обвинение в том, что во время Святой недели в доме Булара состоялся шабаш: его участники якобы ели поросенка вместо пасхального агнца, а затем предались свальному греху. Будучи уверены в искренней набожности Булара, друзья сочли обвинение клеветой и поклялись друг другу вырвать его из рук инквизиции.

Они расстались, не подозревая, что вскоре сами окажутся жертвами религиозного фанатизма.

Помимо Деморшаре, на заключении Булара под стражу настаивали парламентские президенты Сен-Андре и Минар, в свою очередь выполнявшие волю кардинала Лотарингского и Дианы де Пуатье. Арест адвоката повлек за собой новые гонения против протестантов и вызвал шумные прения в парламенте, послужившие одной из причин процесса над дю Буром.

Обвинения против Булара были целиком основаны на лжесвидетельстве. Один из агентов Деморшаре, серебряных дел мастер Рюссанж, протестант, лишенный должности надзирателя над общественной казной за кражу денег, предназначенных для раздачи бедным, донес о собраниях еретиков в доме Булара. Подкупленные подмастерья показали, что были свидетелями бесстыдных сцен в доме адвоката; один из них даже уверял, что предавался свальному греху со старшей дочерью Булара. Вследствие этого обе девушки были подвергнуты унизительному осмотру, который должен был удостоверить их целомудрие.

Властями были произведены и другие аресты, главным образом в Сен-Жерменском предместье, считавшемся чем-то вроде Женевы [10]в миниатюре. Перед арестованными торжественно несли кусок говядины, насаженный на пику, – серьезную улику, поскольку дело происходило в пятницу, когда все добрые католики постились. Эти преследования помимо прочего имели целью отвлечь внимание народа от постыдных уступок двора при заключении мира с Испанией в Като-Камбрези. Поражения, понесенные войсками коннетабля де Монморанси, заставили Генриха II уступить Филиппу II города Тионвиль, Марьенбур и Монмеди, отказаться от всяких притязаний в Италии и очистить от французских войск герцогство Миланское, графство Ницца и остров Корсику. Мир был скреплен обещанием Генриха II выдать свою старшую дочь, Елизавету Валуа, замуж за испанского короля, а старшую сестру, Маргариту Ангулемскую, которой было тогда тридцать шесть лет, – за Эммануэля-Филибера, герцога Савойского, союзника Филиппа II. Приданое Маргариты стоило Франции еще двух провинций. Остряки злословили, что принцесса потеряет невинность с чересчур большим ущербом для королевства.

Гугенотам дорого стоило это примирение. Диана де Пуатье (кстати, сохранившая при заключении позорного мира свои поместья в Неаполитанском королевстве) и кардинал Лотарингский с удвоенной энергией возобновили борьбу с ересью. Они хотели воспользоваться приездом короля в Париж на встречу с испанскими послами, чтобы побудить его открыто выступить против протестантов и тех советников парламента, которые защищали их от выдвинутых обвинений.

Вечером 9 июня Генрих II принимал в Турнельском дворце президентов парламента Жиля Леметра, Сен-Андре, Минара, президентов и советников Счетной палаты и некоторых придворных, пришедших поздравить его с заключением мира и предстоявшим бракосочетанием его дочери и сестры. (Сен-Андре и Минар имели целью также поддержать требования кардинала Лотарингского о личном вмешательстве короля в дела парламента.) Только один человек, прямодушный офицер Вьелевиль, не прибавил ни слова к лести остальных сановников и открыто высказал королю то, что думали все, – а именно, что принцессе Маргарите в ее годы приличнее было бы стать настоятельницей монастыря, чем женой герцога Савойского.

У Генриха от этих слов потемнело лицо, но он сдержался и переменил тему разговора, объявив о своем решении устроить по случаю двойного бракосочетания праздники и большой турнир на улице Сен-Антуан перед Бастилией, где он желал показать испанским послам свое искусство в деле поединков и ломания копий.

– Монтгомери, – обратился он к высокому, красивому молодому человеку, капитану шотландской королевской гвардии, – мы сможем скрестить наши копья. Мне всегда хотелось заставить тебя упасть с лошади, чтобы отомстить за рану, которую твой неуклюжий отец нанес моему отцу, королю Франциску [11].