Михаил Хейфец - Цареубийство в 1918 году

Бруцкус цитирует показания коменданта, полковника Евгения Кобылинского, о самом моменте ареста царя:

«Когда на царскосельском вокзале Государь вышел из вагона, лица из его свиты посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь, проникнутые страхом, что их узнают. Прекрасно помню, что так удирал генерал-майор Нарышкин и, кажется, командир железнодорожного батальона Цабель. Сцена была некрасивой.»

Профессор перечислил и других «сиятельств, которые грубейшим образом покинули семью со дня отречения царя и ни разу не интересовались судьбой своих бывших благодетелей»: герцога Лейхтенбергского, флигель-адъютанта Саблина, «с коим семья буквально не расставалась», Мордвинова, «которого особенно любил царь», начальника конвоя Граббе и заведывавшего делами государыни графа Апраксина.

(«Аристократию, лицо которой три столетия и выражало собой лицо России, смело в один день, как не было ее никогда. Ни одно из этих имен – Гагариных, Долгоруких, Оболенских, Лопухиных – за эту роковую неделю не промелькнуло в благородном смысле, ни единый человек из целого сословия, так обласканного, так награжденного». – А. Солженицын.)

Если жизнь семьи Романовых в первые месяцы после ареста кажется все-таки благополучной по сравнению с тем, что ей пришлось испытать позже, то немалая заслуга в том принадлежала министру юстиции Временного правительства А. Ф. Керенскому.

Он почти сразу появился в царскосельском дворце и произвел тщательный обыск. Царь просил не трогать единственное письмо, сугубо личное, – вот его-то извольте министру подать! Но, как засвидетельствовали слуги царя, «в следующий визит Александр Федорович явился во дворец другим человеком, лучше понял характер Государя и Государыни»: стал заботиться о нуждах семьи, защищал ее от притязаний местного совета и наглой солдатни. Николай даже записал в дневнике, что «этот человек положительно на своем месте …Чем больше у него будет власти, тем лучше».

…В те дни сионист Владимир Жаботинский записал в дневник мысли лондонского собеседника, которого считал одним из самых проницательных политиков современности, южноафриканского премьера Яна Смэтса:

«Россия, может быть, и падет, но немцы напрасно думают, что это им поможет. Самсон больше погубил врагов в час своей смерти, чем за всю жизнь…

Керенский – святой человек. Но он адвокат: думает, будто мир – это судебная палата, где побеждает тот, у кого лучше аргументы. Вот он и аргументирует. А его противники копят динамит».

С первых дней революции министр делал все возможное для предотвращения казней и кровопролития, которых от власти требовали, по его определению, «взбунтовавшиеся рабы». Прилюдно изображая свирепого вешателя, он вырывал из рук солдат арестованных сановников и генералов и провел закон об отмене смертной казни – умышленно, чтобы предотвратить расправу с Николаем. Новый закон дал ему основание просить для. Романовых политического убежища за границей, в Англии, у двоюродного брата монарха, короля Георга V.

Но британское правительство отказалось принять недавнего союзника и бывшего фельдмаршала королевской армии. Ведь почему «добрый русский народ» свергнул Романовых с престола? Потому что царь был ненадежен в войне, готовил сепаратный мир с Вильгельмом. (К слову: положительное отношение Керенского к царю явилось следствием найденного в царских бумагах письма – отказа царя на предложение кайзера начать сепаратные переговоры о мире). Запутавшееся в собственной лжи правительство Ллойд Джорджа, подобно многим правительствам континента, отказало Керенскому в просьбе об убежище для Романовых. Николай же, судя по дневнику, отбирал вещи, которые возьмет с собой в Лондон.

В июле 1917 года Керенский сообщил Романовым о вероятном отъезде на юг, «ввиду близости Царского Села к неспокойной столице». Царь принял его объяснение спокойно: опытному политику была ясна уязвимость его резиденции после только что совершенной попытки мятежного переворота («июльских дней»).

Начались новые сборы, но за три дня до отъезда семья узнала, что направляют ее не в Крым, а в губернский город куда-то на восток. «А мы так рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии» (из дневника).

Впоследствии Соколов зловеще намекал, мол, если бы Керенский не заслал Романовых так далеко, их можно было бы и спасти: спаслись ведь те из Романовых, кто жил на юге. Но вот что об этом спасении на Юге рассказал сегодняшний «старейшина» семьи великий князь Николай Романович:

«В Крыму, в нескольких километрах от Ялты, жили две сестры и мать царя, – Мария Федоровна. Они были под арестом и одновременно под охраной севастопольского моряка Задорожного. Однажды на территорию дома приехал грузовик с солдатами, потребовавшими выдачи «царских лиц». Задорожный не выполнил их требований и заявил, что откроет огонь, если солдаты попытаются прибегнуть к силе. При этом он приказал выдать оружие отцу и другим находившимся здесь мужчинам. Отец запомнил слова Задорожного: «Мой долг перед советской властью – сохранить вас в целости и сохранности. Кто отдал ему приказ?»

Итак, на Юге члены династии Романовых остались живы вовсе не потому, что там был некий безопасный регион: летом 1917 года на Северном Кавказе, например, дезертиры убили многолетнего премьера Николая II Ивана Горемыкина. Романовы выжили, по свидетельству великого князя, потому, что Кремль не отдал приказа тамошним властям об их убийстве, а те не желали сами отвечать за бессудную казнь членов царствующего дома. Без приказа из Кремля Романовых не убивали.

Керенский выбрал Тобольск как место ссылки разумно: поскольку выдворение в Сибирь традиционно считалось тяжким наказанием, отправка Романовых туда сразу же исчерпала интерес к «возмездию революции». О царе забыли – на что и рассчитывал премьер, не рассчитавший лишь ситуацию собственного крушения.

Перед отправкой двух поездов – с семьей и с охраной – Керенский сам инструктировал начальника охраны полковника Кобылинского: «Не забывайте, что это бывший император. Ни он, ни его семья не должны ни в чем испытывать лишений.» От стрелков царскосельской охраны он, успев уже стать премьером, потребовал относиться к узникам гуманно: «Лежачего не бьют».

Семье позволили взять в Тобольск всех, кого она пожелает.

Несколько человек спасли в те дни честь русской аристократии. Обер-гофмаршал двора князь Валентин Долгорукий согласился поехать в Сибирь со ссыльным повелителем. Второй обер-гофмаршал поопасался (и можно ли в чем-то винить этого человека, наверно, догадывавшегося о конце в Ипатьевском полуподвале?). Тогда царь пригласил поехать с ними генерал-адъютанта Илью Татищева, служившего ранее личным его представителем при дворе кайзера. Узнав, что это не официальное предписание правительства, но просьба узника, Илья Леонидович ответил: «Большая честь, что Государь в несчастье соизволил вспомнить обо мне, и размышлять тут не о чем.»