Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Можно по-разному относиться к праву на такой эксперимент, но нельзя не видеть в нем благородства цели, которое во все века вызывало уважение у любого непредубежденного человека.

Но не только ради эксперимента отправился в тайгу инженер К. Авторитетные научные организации дали ему специальные задания: Комитет по метеоритам Академии наук СССР поручил проверить сведения о падении железного метеорита в труднодоступных районах Хабаровского края. Известный академик обращался к местным организациям с ходатайством помогать путешественнику в его важной работе. Массовый научно-популярный журнал дал ему задание изучить все, что относится к так называемой «легенде гольца Кет-Кап». По месту постоянной работы ему был предоставлен дополнительный месячный отпуск — «имея в виду специальный научный характер задания», с которым он отправлялся в путь. Добавим еще, что К. был экипирован надлежащим образом, так, как все бывалые таежники.

Неужто и впрямь такой человек заслуживает посмертной насмешки? Неужто он — лучшая «иллюстрация» для правильного — в общем и целом — тезиса о вреде одиночного туризма? Неужто именно на его примере надо предупреждать легкомысленных чудаков о том, что стихия полна коварства?

Повторим еще раз: с легкомыслием на туристской тропе надо бороться. В этом смысле выступление журнала вполне своевременно и полезно. Но правомерно ли подверстывать к правильной идее драматичную человеческую судьбу, не имеющую ничего общего с этой идеей? Можно ли адресовать жертве запоздалые и несправедливые укоры лишь для того, чтобы оградить других от ложного шага?

«Критическая» статья, естественно, вызвала много откликов. Часть из них тоже опубликована в журнале. Читатели, ничего не знавшие о К., приняли его таким, каким он был представлен в статье. Тон, избранный автором, породил такой же у читателей. И вот уже у одного из них поступок инженера К. вызывает «негодование» — читатель предлагает его «развенчать» и даже «вырвать почву из-под ног». В другом отклике погибшему бросается упрек, что «он пренебрегал радушием и гостеприимством северян».

Нет, ничем не оправдать эту бестактность — ни благими намерениями, ни важностью проблемы, ни даже стремлением уберечь от ошибки других неразумных романтиков. Не оправдать потому еще, что достижение этой цели вовсе не требует поступаться правилами такта. Скорее наоборот: чем благороднее цель, тем требует она большей щепетильности в выборе средств.

Не о вежливости я говорю, не о корректности, не о «форме». О внимании к личности. О той степени интеллигентности и культуры, когда немыслимо пренебречь чувствами человека, его самолюбием, его достоинством и честью. Когда никакой, даже самый правильный по сути, поступок не может быть оправдан, если он сопровождается обидным невниманием, равнодушием к миру чувств, бестактностью, которая сродни хамству.

…Семидесятипятилетний ученый протянул мне приказ по институту: «Профессора такого-то освободить от работы с 1 сентября…» Причина «освобождения» указана не была, но я-то знал, что его просто отправили на пенсию.

— Только, пожалуйста, — просил профессор, — не придавайте особого значения формальным нарушениям. Обратите внимание на дату приказа: 26 августа. Я приехал из отпуска тридцатого, к началу учебного года, и нашел в почтовом ящике письмо… И все, голубчик… Пятьдесят два года работы на кафедре, и после этого приказ об увольнении — по почте. Вот так… Вы не можете мне объяснить: за что?!

Увы, я не мог объяснить. Я знал, что передо мной крупный ученый: добрых два десятка докторов и чуть ли не сотня кандидатов наук воспитались под его прямым руководством. Я знал еще, что он автор значительных научных трудов, что по его учебникам студенты постигают азы той науки, в которой он заявил себя видным специалистом.

Тут что-то не так, подумал я. Вероятно, профессор чем-то провинился на старости лет, есть за ним, как видно, какой-то грешок, и немалый, наверно, если он смог перечеркнуть все то доброе, чем отмечен долгий путь ученого в большой науке.

— Что он там натворил у вас, этот профессор? — нарочито небрежно начал я телефонный разговор с директором института, надеясь столь невинной хитростью скрыть поначалу свое отношение к тому, что случилось.

— Натворил?! — неподдельно удивился директор. — Что-то случилось? — В голосе его прозвучала тревога.

— Да нет, ничего, в сущности, не случилось… — Я не знал, как продолжать разговор. — Просто хотелось знать ваше мнение… За ним есть что-то предосудительное?

— Господь с вами!.. — изумился директор. — Да это же большой ученый!.. Благороднейший человек… Студенты его обожали…

— Тогда как прикажете объяснить его увольнение?

— Профессор жалуется? — еще больше изумился директор. — Ну, знаете!.. Мне очень жаль, но ведь он иногда засыпает во время лекции. Путает термины… Заслуги заслугами, а учебный процесс мне все же дороже. — Он выдержал паузу. — Надеюсь, вы не против омоложения кадров?

Разумеется, я не против. Возраст, увы, никого не красит, и даже самый блистательный ум подвержен действию неумолимых законов природы. Почему, однако, этот вполне естественный и очень грустный процесс должен сопровождаться обидой?

— Он еще жалуется! — не унимался директор. — Мы ему и грамоту выписали, и премию дали в размере месячного оклада. А он даже не явился их получить. Кому на кого обижаться, хотел бы я знать?..

Директор так и не знал, кому на кого обижаться. На самом деле — не знал…

Бестактность ранит того, кому она адресована, но унижает того, кто ее себе позволяет. Хотя вроде бы она признак независимости и силы, практически она всегда оружие слабых, не способных добиться иначе желанного для них результата. Но бестактность не только ранит. В ней тонет и то разумное, чем пытаются ее прикрыть, оправдать. Если руководитель лаборатории (привожу случай, рассказанный в одном из читательских писем) хочет достигнуть высоких научных результатов, понукая и подгоняя своих сотрудников, дрожащих от одного лишь вида его начальнического ока, обижая их, превращая в безропотных роботов, то сомнителен и конечный эффект, которым он хвастается в своих отчетах.

Ибо для нас важно не только ч т о, но и к а к.

А всегда ли в бушующих страстях производственных собраний, в спорах за «круглым столом», в полемическом задоре на печатной трибуне, отстаивая дорогую нам мысль, — всегда ли мы выбираем точные, необидные слова, критикуя, осуждая или просто возражая своему оппоненту? Ведь даже преступника, заслуживающего суровейшего из всех наказаний, нельзя оскорблять, нельзя задевать его личное достоинство, нельзя использовать выражения, унижающие его человеческое «я». Наказание — да! Но не грубость…