Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Он слушал долго, не перебивал, потом вдруг улыбнулся:

— А я, между прочим, не виноват. Вы там как хотите, а я не виноват. Так в суде и скажу.

— Но ведь вы же признались?! — удивился я, вспоминая свой разговор с Казначеевым.

— Ну и что?.. Следователь сказал: «Признавайтесь, лучше будет. Этим вы облегчите свою участь. Все равно все доказано». Я подумал — и признался. Оно и верно, факты против меня. Чего зря время тратить? Пишите, говорю, — я убил. А потом подумал еще раз — времени-то у меня здесь хватает. Зачем, думаю, зря грех на душу брать? Если под расстрел попаду, буду хоть знать, что сам я к этому руки не приложил. А не расстреляют — так еще поборемся.

— Хорошо, пусть не вы, но кто же тогда убил Гену?

— Спросите о чем-нибудь полегче… — развел руками Кисляков.

Можно ли в чем-то убедить судей, не убедив сначала самого себя?

Спору нет, был выход. Сказать: есть сомнения, товарищи судьи; неясно то-то и то-то; ну, а если неясно, то и приговор выносить преждевременно; пусть-ка следствие еще поработает, пусть проверит новые версии. И возможно, с этим суд даже бы согласился.

Ну, а дальше? Какие версии стали бы проверять? Ведь те, что имелись, — их уже проверяли. Где другие? Есть ли они? Могут ли быть?

Улики серьезны. Их слишком много. Они убедительны и логичны. Разве все преступники сознаются? Сколько их упорствует, даже когда улики замыкаются в нерасторжимую цепь!

Жизнь столкнула меня с проблемой, которой, наверно, столько лет, сколько лет уголовной защите. И, как ни странно, до сих пор эта проблема окончательно не решена. А может быть, впрочем, это не так уж и странно.

Что делать защитнику, если подсудимый возражает против обвинения, подтвержденного доказательствами, от которых нельзя отмахнуться? Как быть, если спорит он с очевидным — спорит бессмысленно, во вред самому себе? Должен ли адвокат быть его «рабом» или, напротив, ему следует согласиться с горькой реальностью, вопреки решительному «нет» своего подзащитного? Ведь очень часто тому на пользу идет как раз не «нет», а «да»…

Начнется суд, Кисляков скажет: «Не виновен», а я, защитник, его опровергну: не слушайте его, товарищи судьи! Не ведает он, что говорит, добра себе не желает. Конечно, виновен, но учтите вот эти доводы и вот эти — они смягчают его вину…

Существует мнение, что может так поступать защитник — на то есть серьезные научные аргументы. Насчет науки тут, Может быть, все в порядке. А вот как — насчет морали?

И еще одна проблема возникла передо мной.

Есть правило, смысл которого мне и по сей день неясен. Впрочем, можно ли назвать его правилом: оно нигде не записано. Но и неписаное, оно незыблемо. И сурово. Попробуй нарушь его — не оберешься хлопот.

Нельзя адвокату встречаться со свидетелями до слушания дела. Нельзя говорить с ними, нельзя выяснить то, что ему неясно. Запрещается это — строго-настрого.

Но — почему? Прокурору — можно, а мне — нет. Мы ведь вроде бы с ним равноправны. И цель у нас одна: истина. Только истина, и ничего больше.

Говорят, адвокат может воздействовать на свидетеля, подговорить его, что ли… Может, наверно. А прокурор — разве не может? Но пристало ли его в этом подозревать? Загодя. Чохом. И адвоката тоже — разве пристало? Если бы на следствии свидетеля всегда допрашивали в присутствии защитника, вся проблема перестала бы существовать. Но она существует…

…Я сижу в квартире Кисляковых, опустевшей и неуютной, где хозяйничает мать Николая — она приехала издалека. А Тоня, робея, приводит ко мне все новых и новых соседей — в надежде, что эти беседы помогут хоть что-то понять.

Ключ от входной двери был один, его оставляли под ковриком на крыльце, и об этом знал чуть ли не весь дом. Когда взрослые уходили, они запирали Гену, чтобы не убежал на улицу, но войти в квартиру практически мог любой.

Не здесь ли таится разгадка? Если знать, когда взрослых нет дома, и найти ключ, можно спокойно зайти в квартиру. Это мог сделать человек, к семье достаточно близкий — тот, кто часто бывает в доме. Потому хотя бы, что иначе это привлекло бы внимание соседей, да и Гена, испугавшись чужого, мог поднять крик.

Конечно, это был (если был!) человек близкий, кровно чем-то задетый, — чужой не стал бы убивать ребенка, разве что тот оказался невольным свидетелем тяжкого преступления. Но — какого? Чему мог быть свидетелем трехлетний ребенок в тот утренний час, когда мать ушла на работу, а отчим — в пивную: он работал после обеда и спешил выпить пораньше, чтобы успел пройти хмель.

Но чья же, чья это месть, чья обида, обернувшаяся чудовищным зверством? Мы перебрали всех завсегдатаев этого дома, и, когда дошли до Клавдии, Тоня прикусила губу. Клавдия тоже была парикмахершей, работала вместе с Лизой, только в другую смену. Раньше она запросто бывала у Кисляковых — закадычная подруга, веселая, разбитная. А потом бывать перестала. Никто не знал — почему. Вроде бы старалась она отбить Кислякова, но тот посмеялся над ней, а Лиза прогнала. И Клавдия сказала, уходя: «Помни, даром тебе, Лизка, это не пройдет, наплачешься еще, и то — скоро».

— Ерунда! — обрезал Кисляков, когда я высказал ему свое предположение. — Не так все было. Просто она меня в кино позвала, а Лиза говорит: «Не стыдно тебе, Клавдия, при жене ему на шею вешаться?» Она посмеялась и ушла. Чтобы из-за этого дитя убивать?! Да вы что…

И Тоня сказала, подумав:

— Нет, не может этого быть. Не такая она девчонка…

Это был не довод, конечно: «не такая». Но ссора — тоже еще не улика.

Наверно, все же это сам Кисляков. Некому больше. И незачем. Ведь и Лиза призналась, не он один. Хоть и не сразу, а призналась. «Раз Николай открыл правду, то и мне ничего другого не остается, — написала она прокурору. — Вместе мы задумали это дело, а он исполнил. Боялась я, как бы он не бросил меня из-за сына. Больше ничего не скажу». И верно, ничего не сказала. Есть несколько актов: «Отвечать на вопросы отказывается». Тоже, между прочим, понятно: молчать легче.

И снова — разговоры с соседями… Снова вспоминают они то страшное утро — за минутой минуту. Как ждали Лизу, и как она прибежала, и как себя вела.

— Странно, — говорит одна женщина. — Очень странно. Вошла, на Геночку даже не посмотрела — сразу на Николая. Долго смотрела, и губы все шевелились… И ни разу не вскрикнула.

— Да, странно вела себя, — добавляет другая, сухонькой ладошкой разрубая воздух. — Но никуда она не смотрела, а закрыла глаза руками, стала — и стоит. «Колька, кричит, что ж теперь будет?» Когда такое горе, на людях стараются быть, а она нас выпроваживает. Не наше, мол, дело…

— Это не она выпроваживала, а милиция, — вмешалась третья. — Лейтенант сказал: «Посторонних прошу удалиться». А Лизка еще спросила: «Я тоже посторонняя?» Родного сына убили, акт составляют, а она себя посторонней считает. Намекает, значит, что она тут вовсе ни при чем…