Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Все это мы узнали потом, когда дело запуталось до такой степени, что надо было вернуться к его истокам и с точностью, минута за минутой, восстановить хронологию первых дней: как Юля исчезла и как начались ее розыски, чем располагало тогда следствие и откуда пришла первая версия. Первая, казавшаяся неопровержимой…

Я выступал в совершенно необычной для себя роли — представителя потерпевшего, роли, которая, в сущности, сводится к обвинению, а не защите. Эта роль дается мне плохо, и обычно я отказываюсь от нее сразу, не вдаваясь в детали. А тут не отказался. То ли расположил к себе Юлин отец, приехавший ко мне из Сибири, человек мягкий и деликатный, придавленный свалившимся на него горем. То ли привлекло загадочностью само дело — не знаю… Словом, не отказался. Спросил только:

— Вам что нужно — добиться осуждения Юлиной матери или любого, кто окажется виновным?

— Она и виновна, — тихо ответил Воронцов.

— Вы заранее в этом убеждены?

Скажи он: «Да, убежден», и мы бы сразу расстались. Не потому, что у меня была какая-то своя, опровергающая обвинение, версия, а потому, что попросту не было никакой.

— Истины я хочу, — сказал Воронцов. — И справедливости. Справедливости, а не мести…

С Анной Петровной, матерью Юли, Воронцов разошелся, когда ребенку не было еще четырех лет. «Разошелся» — слово неточное, «сбежал» — так будет точнее. Лишь записку оставил: «Больше никогда не вернусь».

Он сам рассказал мне об этом — торопливо, без подробностей, не рассчитывая, как видно, на сочувствие. И добавил: «Увидите ее — все поймете».

Я понял не сразу — потом, в суде, где Анна Воронцова сидела неподалеку от меня, а я наблюдал за ней, что стоило мне, признаться, немалых усилий. Редко встречал я человека, который собрал бы в себе столько отталкивающих черт. Слушая, как хриплым, пропитым голосом отвечает она на вопросы судьи, как издевательским смехом комментирует уличающие показания свидетелей, я невольно представлял ее за плотно затворенной дверью, за наглухо закрытыми ставнями — дома, где она чувствовала себя безраздельной и властной хозяйкой. А рядом с ней безответный Воронцов, способный тихо страдать и молчаливо улизнуть, но только не спорить, не ругаться, не протестовать. Когда он сбежал, осталась девочка — рано повзрослевшая, застенчивая и ранимая…

Мать не пустила учительницу дальше порога. Закричала, не дав ей вымолвить и слова:

— Шатаются тут… «Где Юля, где Юля?..» А я почем знаю?! Вы следить должны. Вы, а не я.

От нее за версту пахло водкой. В кухне на сковородке шипело сало, из комнаты женский голос визгливо позвал: «Иди сюда, Нюрка!» Заплетающимся языком грязно выругался какой-то мужчина, и несколько человек дружно заржали.

Тогда и позвонила учительница Николаю Макаровичу, а рано утром за Воронцовой на мотоцикле приехал милиционер.

Месяца два спустя я читал протокол ее первого допроса и думал то же, что и учительница — после разговора с Воронцовой: «Тут дело не чисто…»

Во вторник Юля была на уроках, получила четверку по географии, договорилась с подругами пойти вечером в кино.

В кино она не пошла, но примерно в половине восьмого ее видели в магазине — она покупала сто граммов колбасы (продавщица запомнила точно: сто граммов), а около девяти соседка заходила к Воронцовым за уксусом. Это был последний человек, который видел Юлю и разговаривал с ней.

Мать не проявила никакого беспокойства, даже не пыталась ее искать. «Чего искать-то?! — возмутилась она. — Большая уже, — может, с парнем каким связалась…» А Юле только что исполнилось четырнадцать, и была она девочкой тихой и скромной, на танцы и вечеринки не ходила, ребят сторонилась…

— Где вы были во вторник вечером? — спросили Анну Петровну.

— Дома, — соврала она.

А следствие знало, что Воронцова в тот день допоздна бражничала у одной знакомой, откуда ушла вместе с кладовщиком стройуправления Барашковым, за которого она собиралась замуж. Пьянку Барашков подтверждал, а чтобы вместе уйти — нет, не было этого! Потом он замкнулся, клялся, что все позабыл, и, кроме «не знаю», добиться от жениха ничего не смогли.

На втором или третьем допросе Воронцова выдвинула версию совсем уж нелепую: будто бы Юля удрала к отцу, который жил бобылем, тысячи за две километров от ее дома. Между тем отца своего Юля не помнила, с ним не переписывалась, даже адреса его не знала.

Версию эту и проверять не хотели, но все же проверили. Подтвердилось то, в чем никто и не сомневался: к отцу девочка не приезжала. На ближайшей железнодорожной станции, где по четным дням останавливается только один дальний поезд, до города, в котором жил отец, ни одного билета не продавалось. Пассажиров на этот поезд бывает здесь не больше трех-четырех. Девочку бы заметили, за помнили…

В автобусах, что ходят на станцию и в соседние поселки, ее не заметили тоже. Никто не видел, когда ушла она из дома. Все учебники и тетради остались в портфеле, который лежал, как обычно, на этажерке.

Письменные уроки на среду Юля не подготовила. И из вещей ничего не взяла: ушла в том, что было на ней.

Следователь прямо сказал Анне Петровне, что подозревает ее. В чем именно подозревает — не уточнил, но Анне Петровне сообразительности было не занимать, особенно если случалось быть трезвой. А тут она как раз и была трезвой, выслушала следователя спокойно, помолчала немного, потом заголосила. «Часа два орала, — рассказывал мне потом следователь, — весь город на ноги подняла. У нее голос слыхали какой: Шаляпин бы позавидовал, ей-богу…»

«Переживала, значит?» — спросил я. «Играла, — поправил следователь. — Она это умеет».

Играть-то, положим, она не умела. Зачем иначе стала бы выносить сор из избы? Первый же сосед, которого допросили, подтвердил то, что ни для кого не составляло секрета: мать ненавидела дочь! Притом ненависть свою не скрывала, не пыталась на людях изобразить что-то иное. Нет, напротив, всем говорила, что дочь сломала ей жизнь, помешала выйти замуж («кто возьмет теперь с ребенком?»), да вдобавок еще «надсмехалась» над ее «нелегким трудом»: Воронцова торговала пивом в розлив, у палатки с утра до вечера толпились «алкаши».

Барашков был последней надеждой Анны Петровны. Долго она его обхаживала, пока он наконец согласился: ладно, веди под венец. Уж и дочь готов был принять, сказал как-то под пьяную лавочку:

— Надо бы девчонку к делу пристроить, пусть помогает — не маленькая.

— Долго будете ждать! — закричала Юля.

Какими «делами» ворочали на складе и в палатке мать и Барашков, Юля хорошо знала. Не раз посвящала ее в свои секреты Анна Петровна, пересчитывая вечерами мокрые пятерки и трешки, а Барашков, опьянев, бахвалился, не таясь, удачной операцией, — он богател на шифере и толе.