Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

— В отца уродилась, — зло усмехнулась тогда Воронцова. — Сознательная растет…

— Давить таких надо, — убежденно сказал Барашков.

Конец этого разговора случайно слышал Юлин одноклассник Андрей. Он пришел за книгами: дверь не закрывали, можно было войти без стука. При его появлении взрослые замолчали, Юля смутилась, и он не решился показать, что придал услышанному какое-то значение. Об этом Андрей рассказал на следствии, когда в поисках ниточки, которая могла навести бы на Юлин след, стали допрашивать ее подруг и друзей.

Итак, незадолго до исчезновения Юли дома произошла ссора, причем девочке угрожали расправой. Стало известно и другое: в ночь на среду Барашков и Воронцова на короткий срок завернули домой и снова куда-то уехали. Вернулись только под утро.

Зачем они катались в морозную ночь, почему отрицали так рьяно таинственную свою прогулку?

После долгих поисков следствие разгадало одну тайну, но еще больше отдалилось от другой. Разгадало, что Барашков и его невеста провели в ту ночь операцию с толем — операцию, которую они, естественно, пытались скрыть. Но они отпирались даже после того, как следствием были уличены со всей очевидностью, отрицали и то, что зачем-то возвращались домой, и что, крадучись в темноте, снова ушли.

Это непонятное, вопреки здравому смыслу, упорство лишь подтверждало версию следствия. Можно было предположить, что в ту ночь Юля стала невольным свидетелем очередного преступления и что во время скандала преступники — быть может, под горячую руку — убили ее, а потом вывезли труп, чтобы скрыть следы своего злодейства.

Версия была, но не было доказательств.

Дом обыскали снизу доверху, подняли полы, перерыли чердак — никаких следов убийства не нашли. И в саду не нашли, и в квартире Барашкова. Допросили не один десяток свидетелей, и все без толку!

Дни шли, улик не прибавлялось. Юлин отец «бомбил» прокуратуру телеграммами — требовал «сурово покарать презренных убийц». А следователь тем временем проверял другие версии: ведь как бы ни была убедительна одна, никогда нельзя исключать все остальные. Если, конечно, они есть.

Они были, и все-таки их пришлось исключить. Потому что подтверждались они не больше, чем первая. Даже меньше.

Могло ведь быть так, что в дом, где девочка оставалась одна и где водились немалые деньги, проникли грабители? И, встретив сопротивление, убили ее? Да, могло. Но ничего не пропало; в доме не нашли никаких следов борьбы; и вообще ничего, что говорило бы о присутствии чужих людей.

А еще могло быть так, что кто-то напал на девочку, когда она шла по улице, и, скрывая следы преступления, оборвал ее жизнь. Или так: попала она, скажем, под машину и водитель, страшась расплаты, поспешил замести следы. Или вот так…

Но разве перечислишь все «может быть»? Истина подчас таится там, где ее никто не ищет. Даже самое богатое воображение порой бессильно перед той неожиданной драматургией, которую создает жизнь. А тут и на воображение грешно было жаловаться: следствие проверяло даже такие версии, которые только на него, на это самое воображение, и опиралось. И, не найдя при проверке ни одной — ну, буквально ни одной — даже самой завалящей улики, было вынуждено от всех этих версий отказаться. И вернуться к первой — наиболее логичной, наиболее вероятной, хотя и не доказанной окончательно, но все-таки подкрепленной хоть чем-то.

А вскоре — уже и не чем-то. Не чем-то, а уликой, которая одна стоила всех остальных.

Пока юристы искали преступника, неюристы тоже не спали. Особенно та учительница, что первая сообщила милиции о пропаже.

Не знаю уж, как ей это удалось, но факт остается фактом: она, а не следствие, открыла Галю Верникову, с которой Юля сдружилась в последнее время. Галя была старше Юли года на два, уже не училась — работала на заводе. Вдвоем они ходили иногда на каток, еще реже в кино. В общей с Юлей компании Галя никогда не появлялась, оттого и не попала она в поле зрения следствия. А попадись, давно рассказала бы, как за день или два до исчезновения Юля просидела у нее допоздна — боялась возвращаться домой. «Барашков на все способен, — сказала тогда Юля, не вдаваясь в подробности. — Да и мать тоже… — Потом добавила: — И тебя со света сживут, если узнают, что я тебе это сказала».

Вот с таким багажом и решило следствие предъявить арестованным обвинение в «убийстве с целью скрыть другое преступление». И вскоре, приняв поручение Юлиного отца, я отправился в прокуратуру изучать это странное дело: следствие подошло к концу и теперь уже в процесс мог вступить адвокат. Помню, как, прочитав то, что представил мне следователь, я долго не мог уснуть — все репетировал про себя монолог, который завтра произнесу перед прокурором, раскрывая ему глаза на зияющие провалы обвинительного материала.

— Не надо, не продолжайте, — устало сказал прокурор, едва дослушав мой монолог до середины. — Все это я знаю. Неужели вы думаете, что я утвердил бы обвинительное заключение, которое суд наверняка отвергнет? Подскажите лучше что-нибудь позитивное. — Он увидел, очевидно, недоумение на моем лице и добавил: — Девочки-то все-таки нет. Не испарилась же она в конце-то концов…

Но что я мог подсказать?!

Подсказал не я, а случай — уже после того, как срок расследования был продлен и поиск снова начался с исходной точки. Шел март, когда в милицию принесли отсыревший от долгого лежания под снегом маленький блокнотик, на его корешке можно было без труда прочитать: «Воронцова Юлия, шк. № 2». Блокнот нашли в реденькой чащице на проталине возле тропинки, ведущей к замерзшей реке.

Стало одной загадкой больше. И одной версией — тоже: мысль о несчастном случае, о том, что Юля провалилась под лед, переходя реку, невольно приходила на ум. Но как попала она в этот лесок, за три километра от города? Что привело ее сюда? И когда это было?

— Руки на себя наложить захотела… — предположил Николай Макарович, который лично доставил блокнот в прокуратуру. — Топиться пошла.

— Доказательства?.. — спросил прокурор.

И Николай Макарович развел руками: доказательств не было.

Воронцов звонил мне каждый вечер — обвинял в пассивности: почему не требую немедленного суда над злодеями? А я безуспешно пытался ему втолковать, что эмоции не заменяют улик и что осуждение без доказательств, по внутреннему убеждению, не опирающемуся на факты, — чудовищно и преступно. Все это Воронцов снисходительно именовал «юридическими штучками» и, мягко оговаривая свою некомпетентность, требовал действий.

Можно понять человека, пострадавшего от чьей-то преступной руки, когда он болезненно переживает торжество безнаказанности. Безнаказанность преступника задевает одно из самых святых и нравственных человеческих чувств — чувство справедливости. Трудно смириться с тем, что преступник ходит на свободе и посмеивается, видя, как юристы безуспешно пытаются напасть на его след. Еще труднее, наверное, понять, почему медлит возмездие, если преступник найден и вина его очевидна. Но в правосудии нет очевидностей, все нуждается в доказательствах, в проверке и перепроверке, а доказано только то, что выдержало труднейшее из испытаний — испытание сомнением.