Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

«Удовлетворять… побуждениям (человека. — А. В. ), — писал А. Ф. Кони, — когда он выведен из… состояния спокойствия, возбужден или раздражен, значит становиться на опасную дорогу. С этой точки зрения, ощущения и впечатления п о т е р п е в ш е г о от п р е с т у п л е н и я… никогда не могут и не должны служить директивой…»

Но порою — служат, и следствие, а за ним и суд становятся на ту самую «опасную дорогу», о которой писал Кони. «Потерпевший требует» — довод юридически наислабейший, но практически оказывающий иногда весьма сильное влияние именно на юристов. И хотя «требовать» потерпевший может лишь отыскания истины, торжества справедливости но отнюдь не суровой кары именно для того, кто ему представляется виновным, горе и боль потерпевшего, его упорство и непреклонность, случается, побеждают, приводя к тяжким ошибкам.

В том, незаконном по сути, но извинительном «по-человечески», нажиме, который потерпевший оказывает на правосудие, дает себя знать — среди множества иных «компонентов» — еще и низкий уровень правовой культуры. Мы много говорим сейчас, о правовом воспитании как гаранте того, что «воспитанный» не нарушит закон. Но смысл правового воспитания еще и в ином: научить человека мыслить — опять воспользуюсь выражением А. Ф. Кони — «категориями юридическими», как и подобает «каждому кто живет в правовом государстве». Мыслить «категориями юридическими» — вовсе не значит превратить жизнь в свод параграфов и правил, но возвыситься до такого уровня правового сознания, при котором скороспелые выводы, когда речь идет о судьбе человека, считались бы не добродетелью, а пороком, при котором мщение не путали бы со справедливостью; и при котором, самое главное, никто не осмелился бы давать некомпетентные советы, как и кого надо судить, ибо многотрудное это занятие требует глубоких и специальных познаний, ничуть не меньших, чем те, что нужны врачу для операции на сердце или летчику — для управления воздушным кораблем.

…Дело Барашкова и Воронцовой передали в суд. Не дело об убийстве — о хищении. А исчезновение Юли по-прежнему оставалось загадкой. «Позор юристам, выгораживающим преступников» — так было озаглавлено коллективное письмо нетерпеливых горожан, адресованное в суд. Письмо сочинила учительница, а Воронцов прислал очередную телеграмму: «Гневно протестую…»

Мы встретились с ним в суде. Он приехал протестовать, а я, по правде говоря, — из любопытства: хотелось иметь личное впечатление от тех, кого считали убийцами, да и была надежда, что процесс неожиданно даст в руки следствия новую нить. Ведь в деле об исчезновении Юли черта подведена не была. Его только приостановили. Приостановили, но не прекратили!

— Я вам больше не доверяю, — сконфуженно, но твердо сказал Воронцов, когда мы с ним встретились в коридоре суда. — Вы палец о палец не ударили, чтобы покарали убийц…

Мне бы обидеться, дать ему отповедь, но видел же я, что человек страдает. Виноват ли он в том, что ожесточением, неправедным гневом пытается смягчить свою душевную боль? Просто иначе он не умеет. Не привык. Не научен…

Воронцов посмотрел на меня с укором.

— Ведь не можете же вы, — сказал он, — представлять мои интересы, расходясь со мною во взглядах.

— Мы расходимся не во взглядах, — возразил я. — Вы считаете, что Барашков и ваша бывшая жена убийцы? Допустим, что и я так считаю. И следователь… И прокурор… Но для того, чтобы человека предать суду, а тем более осудить, мало того, что все мы будем считать его преступником. Надо это доказать. Неопровержимо. Чтобы не осталось никаких сомнений, никаких неясностей. Иначе это будет не суд, а расправа. Не расправы же вы добиваетесь, черт возьми?!

Он деликатно помолчал. Потом усмехнулся:

— Опять юридические штучки… Без пол-литра не разберешься…

И, кивнув головой, удалился.

Больше по этому делу я уже не был связан никакими формальными обязанностями, но профессиональное любопытство заставило меня остаться до конца процесса: а вдруг случайно оброненная кем-либо фраза прольет свет на ту главную загадку, из-за которой и был переполнен возбужденной толпой крохотный судебный зал. Все мы, пришедшие сюда, надеялись на это.

Процесс закончился, расхитители получили свое, и я уехал, испытывая горечь от бессилия перед тайной, в которую так и не удалось проникнуть. Вспоминались другие дела, где разгадка тоже приходила не сразу: кража, раскрывшаяся через много лет; убийство, за которое расплата пришла тоже через годы и годы; насилие — при его расследовании пришлось отвергнуть девять убедительных версий, чтобы только десятая привела к торжеству правосудия. И каждый раз нетерпеливые подгоняли: «скорей, скорей!» И велико было искушение поддаться на эти призывы, уступить, «закрыть» дело обвинительным приговором, пренебрегая истиной ради чистоты годового отчета и благодарности за оперативность. Но не пошли юристы по этому опасному пути, испытали упреки и насмешки, а остались верны закону и совести, правде и профессиональной чести.

…Разгадка пришла гораздо раньше, чем я предполагал: месяца через три или четыре. Предвестником ее явилась телеграмма: «Извините был неправ Воронцов». А потом примчался он сам — счастливый и смущенный.

У Гали Верниковой был приятель, сверстник. Любил он ее, как говаривали в старину, до беспамятства. Ну, и ревновал, конечно, по-мальчишески: никого не подпускал к ней, следил за каждым ее шагом. Так вот и выследил.

Каждую субботу Галя одна уезжала в соседний город, за тридцать километров, заходила, обычно ничего не покупая, в магазины, потом, оглядываясь по сторонам, шла на почту. Там, в окошечке с надписью «до востребования», получала письмо и, прочитав, тут же, на почте, садилась за ответ. Потом рвала полученное письмо, клочки выбрасывала в урну. И на автобусе возвращалась домой.

Что было дальше? Ревнивый мальчишка однажды отважился средь бела дня извлечь клочки из урны. Весь вечер он промаялся над ними, а потом всю ночь думал, как же ему поступить.

Письмо было не от соперника. Но не ревность теперь мучила его, а вполне реальная опасность потерять Галю. Если он не сохранит тайну, которая неожиданно ему открылась, Галя его возненавидит. Если же сохранит…

Он терзался еще один день, в сотый раз перечитывая склеенное Юлино письмо. Наконец решился.

Прокурор читал письмо и не верил своим глазам: почтовый штемпель непреложно говорил о том, что отправлено оно из города, где живет Юлин отец. Значит, что же, Юля — у отца?! И Воронцов, чтобы свести счеты с бывшей женой, устроил весь этот спектакль?

Я опускаю рассказ о том, как безуспешно искали Юлю у отца; как допрашивали Галю и она, верная слову, которое дала подруге, отвечала только: «нет» и «нет»; и как в конце концов Юлю нашли.