Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Но есть одна «категория» очевидцев, требовать от которых особого рвения в разоблачении зла не очень-то вяжется с нашим представлением о человечности. Я имею в виду близких родственников преступника, тех, для кого он не столько нарушитель таких-то параграфов, сколько сын, муж, отец, брат… Во многих странах закон не только не обязывает родственников «сигнализировать» о поведении близких, но даже и выступать свидетелями — на следствии или в суде. У нас такого ограничения нет, но я не знаю ни единого случая, когда мать привлекли бы к ответственности за то, что она не дала показаний против сына, или жену, которая не вывела «на чистую воду» отца своих детей.

В пору жестоких классовых битв глубокая трещина раскалывала порой надвое многие семьи и брат шел на брата, сын восставал против отца. Острые нравственные конфликты, подобные тому, который возник в семье Воронцовых, тоже разделяют близких людей, и драматизм таких конфликтов подчас очень велик, но, с полным основанием отвергая, так сказать, административные формы их преодоления, что практически можем мы предложить для выхода из положения?

Юля решила бежать. Был ли это наилучший выход? Едва ли… И даже, пожалуй: разумеется, нет!

Но разве под силу подростку самому найти наилучший? Разве не вправе мы требовать большей зоркости от тех, кто лепит душу ребенка, кто его окружает? И когда мы оставляем вступающего в жизнь человека наедине с такой проблемой, которую и взрослому решить не легко, может случиться — и случается изредка — непоправимое…

1967

…Строки из письма, где мысль автора выражена слишком решительно, чтобы принять ее всерьез, но и не столь уже абсурдно, чтобы отмести ее с порога, а тем более отшутиться:

«Я в ноги бы поклонилась тому человеку, который отважится на убийство ради любви, если она стала для него главным и единственным смыслом жизни».

Как это все же чудовищно: поклониться человеку, который «отважится» на убийство! Но ведь не просто «отважится», а — ради любви! Добавишь эти слова, и кажется, что многое, очень многое сразу простится.

Я совсем не хочу посягать на святые права любви. Хочу другого: положить на «лабораторный стол» не абстрактные понятия, а подлинную драму живых людей, чьи судьбы прошли некогда перед моими глазами.

Алла сама добралась до соседней квартиры и попросила вызвать врача. Было буднее утро, хозяева ушли на работу. Осталась только няня с двумя детьми. Она побежала в ближайший подъезд, к автомату. «Что с больной?» — спросили на другом конце провода. «Приезжайте скорее, — закричала она. — И милицию захватите».

Вслед за «скорой помощью» приехала дежурная опергруппа на двух машинах. Красавица овчарка, вытянув морду, умными и грустными глазами привычно разглядывала собравшуюся толпу.

— Ни к чему все это, — слабым голосом сказала Алла. — Уберите свою собаку… Семейное дело, понимаете…

— Кто вас так разукрасил? — мягко спросил капитан, стараясь не мешать хлопотавшему возле Аллы врачу.

— Муж… Агеев Виктор Алексеевич…

— За что?

Она не ответила, только чуть дрогнули уголки губ.

— Где он?

Откуда ей знать, если сразу же, с первых мгновений, как только схватил он ее сзади за шею и стал душить, она потеряла сознание. Когда очнулась, в комнате уже никого не было.

— Куда мог уйти ваш муж? — настойчиво спросил капитан.

Она снова пожала плечами:

— Не живу я с ним. Давно уже… Да найдется он, куда ему деться…

…Сначала он отпирался. Не душил он жену и вообще в квартиру не заходил. Месяца три не заходил, а может, и больше. Наговаривает жена, хочет его в тюрьму засадить, потому что давно с ним в ссоре и все боится, как бы он не забрал, половину комнаты: ведь он тоже вписан в ордер и право на площадь не потерял. А главное — он пять дней уже на рыбалке, есть свидетели — они подтвердят.

Это было простейшей задачей — доказать, что Агеев лжет: и отпечатки пальцев нашлись, и свидетели уличили — человек, заметивший, как входил он утром в квартиру жены, и другой, повстречавший его в тот день на вокзале.

— Ну, я душил, — тоскливо сказал Агеев, когда следователь раскрыл перед ним все карты. — Я, кто же еще?! Не мог я больше терпеть… Совсем извелся…

Когда-то они вместе учились в техникуме, только Агеев на два курса старше. Неприметная белобрысая девочка с обсыпанным веснушками носом не привлекла тогда его внимания. А сколько-то лет спустя они встретились снова — далеко-далеко от родного дома, в большом и красивом городе. На одном заводе. И даже в том же цехе.

Конечно, это не закон — жениться непременно на землячке. Но их было здесь только двое — из небольшого приволжского городка. Вместе было легко, и казалось, что дружат они уже целую вечность. А тут еще на заводе стали распределять квартиры. Давали только семейным.

Они поженились. Потом родился сын. А потом оказалось, что любит по-настоящему только он, а она не любит и, скорее всего, никогда не любила. Была потребность в живой человеческой душе, в своем доме, в покое и уюте. И только. И ничего больше. Решительно ничего.

«Как могла я выйти за него замуж?! Все время, Олечка, задаю себе этот вопрос, а как ответить — не знаю. Мне кажется, я была тогда в каком-то сне…

Ты спрашиваешь, может, он пьющий или хулиганит дома. Нет, не пьет и не хулиганит, да в этом ли счастье-то? С хулиганом я и дня бы не прожила, а с ним промучилась почти четыре года… Вот пишу письмо и боюсь, что ты меня опять не поймешь: что, мол, за мученья, если любит и заботится? Ну, не знаю, не знаю… Не по мне он, все в нем меня раздражает… Ему бы только сидеть перед телевизором. Или на стадионе… Не могу! Не хочу — и все, хоть убей!..»

Это — из письма единственной близкой подруге. Письма подшиты к делу — подруга сама прислала их в прокуратуру, когда Аллу стали разыскивать. Да, разыскивать. Потому что Алла исчезла. Вышла из больницы, собрала чемоданчик и уехала, не сказав никому ни единого слова. Сначала этому не придали значения: ну, уехала, что с того? Приедет…

Потом хватились: как-никак главный свидетель. И узнали: уехала Алла к маме. И квартиру бросила, и вещи. Трудовую книжку — и ту не взяла. Сожгла мосты…

Странный поступок? Не думаю. Вполне объяснимый. Стыдно ей было. И горько. Все-таки это она Виктора прогнала, понудила уйти из дома, на который он имел не только формальное, но и моральное право, потому что вины за ним не было никакой. И верность хранил, и заботился о своей семье, как мог. Хозяином был — в самом добром смысле этого слова.

Легко представить себе унижение, которое испытал Агеев, упрашивая, чтобы снова пустили его в общежитие. Там жили только холостяки, он был среди них «соломенным вдовцом» и непрестанно чувствовал на себе насмешливые взгляды. Но терпел — надеялся, что все обойдется.