Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

Что-то, право, не густо. Конечно, обильная почта 16-й полосы приносит еще и не такой «улов». Далеко не каждому хватает выдумки и блеска, чтобы тягаться с Евг. Сазоновым. И мне в голову не пришло бы оговаривать автора, у которого что-то не получилось. Но тут мы имеем дело не с обычным редакционным самотеком, не с естественным желанием попробовать свои силы на газетных страницах. Для Анатолия его худосочные афоризмы были отнюдь не забавой — заявкой на место под солнцем, способом начать красивую жизнь, приобщившись к изящной словесности…

Приобщение не состоялось. Но хода назад уже не было. Он снова сменил жанр, спустившись еще на одну ступеньку: стал составлять кроссворды. Это было, конечно, не бог весть что, но все же позволяло сойти за эрудита.

И опять неудача. Оказалось, что без пота и кроссворд не составишь. А потеть, как мы знаем, ему не хотелось.

Тогда он решил передохнуть, перебиться месяц-другой от грядущих свершений, но, конечно, не кое-как, а на уровне, достойном незаурядного человека.

Давно и не раз писалось, что существующие среди некоторой части молодежи представления о престижности той или иной профессии создают для планирующих организаций немалые трудности. Но — и это, пожалуй, главное — деформированная шкала нравственных ценностей приводит к последствиям еще более опасным: притягательным, достойным уважения и почета становится не труд сам по себе, а те побочные блага, которые он сулит, тот парадный фасад, который его украшает.

С натужным пафосом расписывая романтику «престижной» профессии, ее декоративную позолоту, живописуя овации, доставшиеся актеру, дипломы, венчающие заслуги ученого, мы стыдливо избегаем говорить о муках, из которых соткано творчество, о невидимых миру слезах, сплошь и рядом сопровождающих путь в науку или искусство.

Любой труд потому и называется трудом, что он труден. Не приятен, не доходен, не увлекателен, а труден. Полон рутины, однообразен и утомителен. И только потом (но далеко не всегда!) — увлекателен и доходен. Вот положения, без усвоения которых я не представляю себе нравственного воспитания, ибо они избавляют от разлада мечты с реальностью, разлада, действующего подчас как шок на иные незрелые души.

Иерархия профессий по степени их престижности, немало зависящая от того, каким почетом окружены они в обществе, — явление откровенно безнравственное: за ним стоят несложившиеся судьбы, неудовлетворенные амбиции, уязвленное самолюбие. И крушение надежд. И зависть… За ним стоят диспропорции в распределении рабочей силы, хронический недобор специалистов из числа непрестижных профессий, перебор — престижных, да и множество других сложностей, хорошо известных социологам и экономистам.

Стереотипы мышления здесь так укоренились, что деление профессий на почетные и непочетные стало чуть ли не нормой. В этой связи мне вспомнился маленький эпизод из личного опыта, которым в порядке самокритики я бы хотел поделиться.

Выходила у меня публицистическая книжка, и были в ней размышления о том, как относятся взрослеющие дети к противоправным поступкам родителей. Об отце одной девочки, продавце газированной воды, оказавшемся на скамье подсудимых, говорилось, что сама по себе его работа (работа, а не преступление) вполне почетна и достойна, ибо почетен и достоен любой честный труд, и что без продавцов страна не может пока обойтись, как и без инженеров.

Красный редакторский карандаш безжалостно прошелся по этим пассажам. «Разливать газировку с сиропом, по-вашему, так уж почетно? — язвительно спросил меня редактор, человек доброжелательный, вдумчивый и серьезный. — В век научно-технической революции вы считаете возможным уравнять инженеров и продавцов?»

Мне стыдно признаться, но я сдался без боя, не нашел в себе силы опровергнуть этот вредный стереотип. Так и отправились в корзину не ахти какие оригинальные, но очень нужные, по-моему, слова о том, что всякий — решительно всякий! — труд и достоин, и почетен.

Разум подсказывал: перестань суетиться, делай хорошо свое дело, которому ты обучен, к которому стремился, которое умеешь и можешь делать. Но потребность в красивой жизни оказалась сильнее рассудка. Толя Петровский бросил на кон последние карты: обаяние и расчет.

Он действительно был веселым, общительным парнем, умеющим «обаять», когда чувствовал в этом потребность. С ним любили поболтать, послушать его байки, не лишенные живости и воображения, ему верили, как верят совсем своему человеку. Эта вера притупила служебную бдительность кассиров аэропорта, где Толя работал: они впустили его в помещение кассы, и слушали его байки, и смеялись до слез, а он тем временем забрался в незамкнутый сейф и засунул в карман — нет, не деньги — чистые бланки авиационных билетов: целую пачку, тысячу штук. Еще раньше таким же манером он завладел печатью и штампом. И наконец, предусмотрев операцию до мельчайших деталей, стащил у приятеля документ, удостоверяющий его личность.

Наступил последний этап операции — самый простейший: выписать билет на имя приятеля, а потом сдать в кассу возврата. В своем аэропорту это сделать невозможно. Другое дело — Москва: и касс много, и Толю не знает никто.

Он торопился: подгоняли жадность и страх. За несколько дней ему удалось прикарманить почти две тысячи рублей — скупиться не имело смысла, билет он выписывал самый дальний: через Москву в Магадан.

Ревизорская служба довольно быстро засекла поток не совсем обычного возврата и пришла к выводу: в Москве появился загадочный пассажир. Каждый день он собирается улететь на Дальний Восток, но какие-то таинственные обстоятельства всякий раз мешают ему довести намерение до конца. Мало того: отказавшись от полета, он тут же возвращается в исходную точку, чтобы непостижимым образом уже наутро вернуться в Москву с новым билетом. Но так и не отваживается отправиться дальше.

Всего этого Петровский не знал. Одиннадцать раз хитроумный трюк сошел ему с рук, — казалось, так будет и впредь. Карманы трещали от шальных червонцев, хотелось скорее пустить их в дело. Несколько сот рублей он «кинул» на бега. Еще на несколько сот купил лотерейных билетов, карточек «Спортлото». И не обеднел.

Он проник в творческий клуб, и его распирало от довольства. Он чувствовал себя не бедным родственником, а на равной ноге с народным артистом, с известным драматургом, с выдающимся режиссером. И даже выше: народный ограничивался бифштексом да стаканом вина, а он мог запросто шикануть тремя порциями запеченных грибов, выставить батарею бутылок и отвалить «чаевые», которые народному не под силу.

Некогда зеваки рвались в такие клубы, чтобы поглазеть на знаменитости, иметь возможность похвастаться, как коротали они вечерок в обществе «Вани Козловского» и «Лени Утесова» (помнится, рассказывал об этом в своих мемуарах милый наш «домовой» — директор ЦДЛ Борис Михайлович Филиппов). Зевакам нового образца этого уже мало: им самим бы сойти за собрата «Жени Евтушенко», за коллегу «Кеши Смоктуновского». Им бы членские билеты творческих союзов (хоть творить они не способны), ученые степени (хотя к науке не имеют ни малейшего отношения), книги, написанные другими, но подписанные их именами. Им бы афиши, рекламы, упоминания в титрах. Именно так: не только в гонорарной ведомости, но еще и в афишах и титрах…