Марк Уильямс-Томас - Охота на убийц. Как ведущий британский следователь раскрывает дела, в которых полиция бессильна

Я осознаю, какая это честь – стать в каком-то смысле частью их жизни. Разумеется, важно оставаться объективным, но между нами возникла определенная связь. Я хочу им помочь, преуспеть ради них – вот как это устроено. Хочу, чтобы люди вроде Эрлов были услышаны. Чем больше времени проходит с момента исчезновения близкого, тем больше забывают о его родных, и им приходится постоянно напоминать о себе, чтобы этого не случилось. Кто станет браться за дело 1975 года, когда так много актуальных расследований?

Я давно понял, как бывает полезно отдохнуть от мыслей о какой-то конкретной проблеме по тому или иному делу. Удивительно, но когда я возвращаюсь к ней, решение зачастую каким-то чудом приходит само собой. Полагаю, многие люди, с которыми я работаю – как мои помощники и коллеги, так и клиенты, – тоже это ощущают. Бывает очень важно отдохнуть от дела – иногда даже несколько месяцев, – а потом снова взяться за него со свежей головой. Такой перерыв позволяет всем взглянуть на многие вещи по-новому.

Одна из самых распространенных проблем, с которой я сталкиваюсь, работая с клиентами, – желание раскрыть дело как можно быстрее, и их можно понять, особенно если оно тяготило их многие годы. Порой, узнав о моем участии, они ожидают, что я сразу же его раскрою и сделаю программу об этом всего за два-три дня. Приходится объяснять, что не все так просто. Возьмем, к примеру, дело Мэтью Грин: он отсутствовал шесть лет, прежде чем родители смогли с ним увидеться и вернуть в Великобританию. На все требуется время – иначе попросту быть не может.

Я объясняю людям, с которыми работаю, что нужно верить в успешный результат, и если покажется, что расследование зашло в тупик, обязательно случится что-то, что позволит сдвинуть его с мертвой точки. Я занимаюсь своей работой в надежде, что однажды кто-то предоставит мне какие-то важные сведения – укажет, например, где было спрятано тело. Возможно, где-то живет человек под 70 или 80 лет, которого этот секрет тяготил всю жизнь, и он подумает: «Я так долго хранил этот секрет, мне нужно рассказать о нем перед смертью». В тюрьмах наверняка сидит много людей, которые, если их правильно мотивировать, могут рассказать что-то полезное семьям жертв или полиции – особенно, когда их собственная смерть уже не за горами.

Относительно тюремного заключения я считаю, что пожизненный срок [28] Речь идет о том, что в Великобритании и многих других странах люди, получившие пожизненный срок, через какое-то время имеют право подать на досрочное освобождение, поэтому всегда указывается «пожизненное с минимальным сроком отбытия наказания 30 лет» или «пожизненное без права на досрочное освобождение». должен означать, что преступник всю жизнь проведет за решеткой. Это не всегда так, и, каким бы длительным ни был полученный срок, со временем все может измениться. Я согласен, что тюремный срок должен определяться характером и совершенного преступления, и самого осужденного, но не все зависит только от его поведения – от того, насколько он раскаялся, чем занимался в тюрьме, как себя вел. Тюремный срок должен отражать степень отвращения общества к его преступлению, а самое главное, чувства жертв или их родных – будут ли они чувствовать себя в безопасности, если преступник выйдет досрочно? Я считаю, что срок должен отражать последствия совершенного преступления.

Должно быть, именно поэтому Стюарт Хэйзел получил столь впечатляющий срок. Ему будет 75, когда он сможет попробовать подать заявление на досрочное освобождение, если, конечно, доживет до этого времени. Тони Холланд тоже получил исключительный срок: 35 лет. Случается, что назначенные сроки удивляют даже полицию, не говоря уже об обычных людях: почему некоторые убийцы получают относительно немного – скажем, восемь лет, – в то время как других сажают почти на 40. Сложно сказать, с чем связана такая огромная разница. Изначально я был потрясен приговором Хэйзела – по другим преступлениям, совершенным с особой жестокостью, над которыми мне доводилось работать, виновники получали куда более мягкий приговор, – но, подумав, понял, как все отягчающие обстоятельства привели к такому громадному сроку. Хэйзел спрятал тело Тии Шарп в доме ее семьи, отрицал причастность к ее убийству, совершил невероятно жуткие преступления сексуального характера. Он был связан с ней – его даже считали членом семьи. Явно все спланировал, но продолжал изображать скорбящего родственника перед убитыми горем людьми, с которыми жил под одной крышей.

Хоть я и не имею ничего против того, что Хэйзела упрятали за решетку на всю жизнь, мне хочется, чтобы он продуктивно провел там время. Не потому, что переживаю за него, а потому, что людям, сидящим в тюрьме, может пойти на пользу строгий режим, снижающий риск насилия и облегчающий их реабилитацию. Хэйзел никогда не выйдет на свободу, но все заключенные должны заниматься чем-то стоящим. Более того, я и вовсе не сажал бы за решетку большинство из тех, кто сейчас сидит в тюрьме – как минимум тех, кто совершил ненасильственные преступления. Сколько из них представляют реальный риск для общества? Гораздо лучше, чтобы они выполняли общественные работы, чем сидели бок о бок с закоренелыми уголовниками. Люди зачастую удивляются подобным моим заявлениям, но я никогда не был тем, кто всецело поддерживает принятую политику. Думаю, если мы хотим изменить принцип работы полиции, чтобы она защищала самые уязвимые слои населения, о чем я уже говорил прежде, то и система правосудия должна двигаться в этом же направлении. Кроме того, в тюрьмах полно людей с психическими расстройствами, зависимостью и задержкой в развитии. Я не утверждаю, что эти проблемы уменьшают их вину, но если относиться к ним наравне с преступниками вроде Хэйзела, Холланда и Питера Тобина, мы никак не поможем им подготовиться к возвращению в общество, и в этом нет ничего хорошего.

Я действительно считаю, что у нас лучшая система уголовного правосудия в мире, но в ней есть огромное уязвимое место: присяжные. Старшина присяжных, обладающий лидерскими качествами, запросто может убедить в своей точке зрения всех остальных, что не всегда хорошо. У нас принято считать комнату, в которой совещаются присяжные, неприкосновенным местом, что делает происходящее там таинством для всех. Испортили ли как-то процесс голосования присяжных социальные сети и интернет в целом? Как знать – мы не можем спросить об этом присяжных: это будет считаться препятствием правосудию. Защищены ли полностью судьи от влияния внешнего мира? Могут ли они быть по-настоящему беспристрастными? Для этого, особенно в случае самых громких дел, им следовало бы запретить смотреть новости, слушать радио, читать газеты, разговаривать с коллегами. Они должны были бы перестать пользоваться интернетом и социальными сетями. И это только судьи, что же тогда говорить о присяжных? Предпринимались ли когда-либо меры для подобной изоляции? Нет. Поэтому я считаю, что они подвержены влиянию, даже если сами убеждены в обратном.