Андрей Синявский - Мое последнее слово. Речи подсудимых на судебных процессах 1966 - 1974}

Если есть мысль поистине антисоветская, то это мысль о том, что в столкновении двух идей, социалистической и антисоциалистической, социалистическая непременно потерпит поражение Но это не моя мысль, а мысль прокурора, доведенная до ее логического конца. Конечно, она ложна Свобода печати не приведет к ослаблению социализма А критика будет, и бояться ее не надо Пора понять, что патриот не тот, кто всегда кричит «ура» и голосует «за» Такой патриотизм часто скрывает за собой только любовь к собственным теплым местам Сколько горя принес такой «патриотизм» нашей стране! Но есть и другой вид патриотизма, о котором писал еще Некрасов «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей». Такой патриотизм приносит тем, кто его разделяет, мало выгоды, но он заслуживает уважения, а не репрессий.

Перейду теперь к разделу обвинительного заключения об устной пропаганде. Он занимает не много места, но, в некотором смысле, является важнейшим, ибо здесь речь идет не о воззрениях авторов произведений Самиздата, которые я мог разделять или нет, а о моих собственных воззрениях. Я никогда не скрывал их. Я открыто высказывал свои политические убеждения в беседах и со своими друзьями, и со всеми своими знакомыми, которых насчитываются сотни. И никто из них никогда не считал мои воззрения враждебными моей стране. И это общее мнение укрепляет меня в моей правоте. Если против одного прокурора, который считает меня врагом своей страны, есть сотни людей, думающих иначе, можно еще жить!

Пункт об устной пропаганде возводит на меня обвинение в клевете. Клевета — это юридический термин. И следствие должно было бы доказать, что я не только лгал, но и лгал заведомо. Между тем, такой вопрос даже и не вставал на следствии — так оно было убеждено в моей полной уверенности в своей правоте. Например, вопрос о ЧССР, который не раз поднимался на следствии. Следователь не раз выражал сожаление, что не может опровергнуть мои аргументы ввиду своей неподготовленности к спору. И вот теперь это обращается в формальное обвинение в клевете. Термин «клевета», лишенный доказательности, перестает быть юридическим термином и превращается в простую брань по адресу обвиняемого. Я готов выслушать приговор, но не оскорбления. Я требую полностью исключить эту терминологию из приговора.

Другая особенность пункта об устной пропаганде такова. Я не юрист, и за разъяснением закона мне естественно обратиться к популярной юридической литературе. Для чего же и ведется правовое просвещение? И вот, обращаясь к книге «Особо опасные государственные преступления» (М., 1963 г., коллектив авторов), читаем: «…преступления (по ст. 70) не будет в тех случаях, когда лицо выступает с критикой тех или иных мероприятий КПСС и Советского правительства или оценивает их как неправильные. Поэтому, например, несогласие лица с освоением целинных и залежных земель, критика внешней политики СССР, неодобрение помощи другим странам со стороны СССР и т. п. не может явиться основанием для привлечения к уголовной ответственности».

А теперь посмотрим, какие же высказывания инкриминируются мне в обвинительном заключении? Разве не такие же, как те, о которых идет речь в цитате? Что ж, включите их в приговор. Но вынесите заодно и частное определение в адрес Госюриздата, который своими публикациями вводит советских граждан в заблуждение. Позиции прокурора, который отождествляет любую критику беззакония с антисоветизмом, многие порадуются. Последыши 37-го года рады будут укрыться под сень статьи 70 УК. Тут прокурор говорил о борьбе, которая идет во всем мире, о бомбах, которые падают во Вьетнаме. Да, опасность бомб есть, но есть и другая опасность, о которой нельзя забывать, — опасность возрождения сталинизма.

Судья прерывает замечанием, что это не относится к делу.

В числе моих якобы клеветнических высказываний в обвинительном заключении упоминается мое убеждение о том, что в СССР людей судят за убеждения. Если даже это не так, то пусть этот суд станет первым, когда человека осудят за убеждения. И не надо ссылаться на то, что судят не за убеждения, а за их распространение. Подтвердить такую позицию приговором — значит официально воспитывать в советских людях лицемерие: думай, что хочешь, но говори противоположное. А между тем, еще Герцен говорил: «Громкая открытая речь одна только может удовлетворить человека». А его соратник Огарев ему вторил: «Только выговоренное убеждение свято».

В этом процессе есть одна деталь, придающая ему особую остроту: речь идет об одном из объектов моей устной пропаганды, о Владимирском. Суд выяснил, какие узы тесной дружбы (двадцать пять лет) связывают меня с этим человеком. Ближе человека у меня не было. И вот, наши беседы наедине, наши интимнейшие раздумья и споры вдруг стали предметом уголовного расследования. Странный прецедент! В качестве контраста мне хочется привести ту позицию, которую занимал великий вольнодумец Вольтер: «Ненавижу ваши идеи, но готов отдать жизнь за то, чтобы вы имели право их выразить». Если отбросить все юридические ухищрения и обнажить самую суть вопроса, то он окажется очень простым. Ответ на него важен не только для меня, но и для вас, граждане судьи, и для всех находящихся в этом зале, да и за его пределами: будет или нет накануне 50-летия СССР разговор наедине двух закадычных друзей признан уголовным преступлением, будет или нет?

Переходя к конкретной мере наказания, предлагаемой прокурором, — 5 лет строгого режима плюс 2 года ссылки, — хочу напомнить, что в дополнение к приговору, который вы мне вынесете, я получу тем самым и дополнительную меру наказания: 5 лет лишения прописки, т. е. всего 12 лет отрыва от семьи. А теперь сопоставьте это с тем, что в 1897 г. Ленин за создание «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» был приговорен к трем годам — и не лагеря, а ссылки в Шушенское. Кто же опаснее: Ленин для царской власти или я для советской? Кроме того, согласно современным исследованиям, 3 года — это срок, за который научный работник полностью теряет свою квалификацию, если оказывается оторванным от активной работы и регулярного чтения литературы, то есть хватит и трех лет, чтобы навсегда вычеркнуть меня из научной деятельности. Или в ужесточении наказания прокурор видит прогресс социалистической гуманности?

Я очертил здесь перед вами тот комплекс проблем, который поднимает настоящий процесс, лишь называемый уголовным, а на самом деле являющийся политическим. Разумеется, суд не может решить всех этих проблем, но повлиять на их разрешение в его силах. Можно еще дальше развивать эскалацию репрессий, поддерживающих неестественную напряженность, а можно, поняв остроту проблем, содействовать смягчению этой напряженности. Поэтому я сейчас призываю суд лишь к одному: умеренности и сдержанности.