Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

Открытие новых судов было назначено в Петербурге на 17, в Москве на 24 апреля. К этому времени были окончательно готовы и новые помещения для этих судов, а также приспособлена для кассационного суда часть здания Правительствующего Сената против памятника его великого основателя *. Поместить новые учреждения в зданиях, служивших приютом для старых, оказывалось невозможным не только по условиям их внутреннего расположения, но и по нравственным соображениям. Надо было покончить с прежним порядком, даже внешним, осязательным образом и начать новое дело в стороне от тягостных воспоминаний, навеваемых стенами, которые так долго были свидетелями торжества подьяческой правды и отношения к человеческой судьбе, как к мертвому канцелярскому материалу, о подборе к которому законов «масть к масти» красноречиво, но тщетно предостерегал указ Петра, вставленный в одну из граней зерцала. И в самом деле, нельзя было поместить, например, в Москве новый суд в старом здании у Иверских ворот с ходатаями и свидетелями от этих же ворот, с задним крыльцом, игравшим влиятельную роль во внутренней жизни этого здания, и с находившимся в подвальном его этаже долговым отделением, называвшимся в просторечии «ямой». Притом палаты уголовного и гражданского суда в столицах должны были еще некоторое время влачить свое существование для окончания старых дел прежде, чем умереть естественною, не огорчившею никого, смертью. Конечно, водворение на новых местах не могло быть применимо везде в губернских городах, хотя в некоторых из них впредь до постройки собственных зданий оказалось возможным удалить из насиженных помещений разные присутственные места или устроить совместное с ними житье в разных этажах. Московское помещение окружного суда и судебной палаты в величественном сенатском здании в Кремле не потребовало особенных перестроек и примкнуло с двух сторон к знаменитому круглому залу, построенному по гениальным чертежам архитектора Казакова, производящему своим смелым куполом и двойным кольцом окон превосходное впечатление чего-то могучего и вместе радостного. Зал, однако, потребовал большого ремонта и энергической чистки, так как был очень запущен и загроможден с 1819 года архивом инспекторского департамента военного министерства, для слежавшихся и затхлых дел которого Аракчеев не нашел лучшего помещения, как среди легких колонн коринфского ордена и изящных скульптурных изображений круглого зала. В Петербурге расчищать ничего не пришлось. Уступленный военным министром, после долгих безуспешных поисков и переговоров Замятнина с другими ведомствами, старый арсенал на Литейной; сооруженный в 1776 году «собственным иждивением» князя Григория Орлова, был содержим в образцовом порядке, хотя приспособление его неприютных зал под сводами к потребностям и обстановке новых учреждений вызвало серьезные переделки.

Живо помню торжественный день 17 апреля 1866 г. В числе многих других стремился я перейти на службу по судебному ведомству и, когда эта возможность представилась, с радостью променял на место помощника секретаря Петербургской судебной палаты (по уголовному департаменту) должность состоящего при главном штабе военного министерства для юридических работ. Рекомендованный военному министру Милютину Московским университетом как предполагавшийся к оставлению при последнем для подготовки по кафедре уголовного права, я не был связан обязательным хождением на службу, мог заниматься дома и в богатейшем архиве главного штаба, разрабатывая вопросы, прямо или косвенно связанные с военно-судебной реформой. Мне приходилось иметь деловые объяснения лишь с почтенным Владимиром Дмитриевичем Философовым и его ближайшими подчиненными и представлять оконченные работы прямо начальнику главного штаба графу Ф. Л. Гейдену, человеку высоко просвещенному и чуждому какой-либо формалистики. Мой труд влек за собой, в общем, вознаграждение, превышавшее почти вдвое оклад помощника секретаря, а впереди предстояли быстрое повышение по военно-судебному ведомству и, по всем вероятиям, преподавательская деятельность в будущей военно-юридической академии. Но близость открытия нового суда и страстное желание приобщиться поскорее к его деятельности заставили меня, не колеблясь ни минуты, хлопотать о возможности стать хотя бы малым винтиком в заманчивом механизме нового судебного устройства, о котором так мечталось еще на университетской скамье. Незабвенный Дмитрий Алексеевич Милютин понял движущие побуждения моего желания переменить служебный путь и на обычном запросе о неимении препятствий к моему перемещению написал: «Очень желал бы удержать, но не считаю себя вправе». 16 апреля я явился к моему новому начальнику — старшему председателю палаты сенатору Михаилу Федоровичу Гольтгоеру. Рыцарски благородный и изысканно вежливый, он принял меня не как подчиненного, а как младшего товарища по службе. В его словах звучало не только ободрение молодому человеку, вступающему в исполнение новых для него обязанностей, но и светлый, полный упований взгляд на будущее преобразованного суда как школы развития народного правосознания. Весеннее солнце, ярко освещавшее его кабинет на Надеждинской улице, полный ароматом гиацинтов, расставленных на окнах и во всех углах (он был любитель и знаток комнатного цветоводства), и сам Гольтгоер с милым приветливым лицом и мягкой откровенностью слова показались мне светлым символом предстоящей деятельности… Под этим настроением я невольно направил шаги к тому зданию, где она должна была начаться. Ворота его были заперты, и горельеф с изображением суда Соломона и трогательным заветом: «Правда и милость да царствуют в судах», был еще завешан белою пеленою. Долго стоял я перед этим зданием с бьющимся от радостного волнения сердцем, чувствуя, как в нем растет решимость отдать все силы души на службу родному правосудию. Я не мог предвидеть тогда, что в этих, полных таинственной для меня прелести, стенах пройдут многие и многие годы такого служения «не токмо за страх, но и за совесть», что мне предстоит в них работать как товарищу прокурора, как прокурору и председателю окружного суда и департамента судебной палаты и что труды, волнения, тревоги, тяжелые испытания и светлые часы сознания исполняемого долга, проведенные в этих стенах, наполнят разновременно пятнадцать лет моей жизни.

17 апреля в час дня ворота раскрылись, и завеса упала. По обширному двору бывшего арсенала, на котором ныне растет защищенный от всех ветров ветвистый сад, к главному крыльцу здания непрерывной цепью подъезжали экипажи, привезшие митрополита, различных сановников, английского и французского послов и всех тех, кому служебное положение или принадлежность к составу новых судов давали возможность попасть на открытие. Последними приехали Замятнин и покойный принц П. Г. Ольденбургский, воспитанники основанного которым училища правоведения еще накануне повесили дорогую лампаду перед образом спасителя в зале заседаний суда с присяжными заседателями. Все помещения суда были открыты, и в них двигалась оживленная и празднично настроенная толпа посетителей. У всех было, по-видимому, чувство душевного подъема и сознание исторического значения переживаемых впечатлений дня, когда исполненное горечи признание глубокого поэта и патриота Хомякова о том, что родина его «в судах черна неправдой черной», из тягостной действительности отходило в область печального прошлого. Многими вспоминалось, что здание нового суда за три дня перед тем посетил даровавший Судебные уставы, еще за полгода до того написавший на отчете о подготовив тельных распоряжениях к осуществлению судебной ре-«формы: «Искренно благодарю за все, что уже исполнено. Да будет благословение божие и на всех будущих наших начинаниях для благоденствия и славы России». Государь выразил провожавшим его при осмотре чинам судебного ведомства надежду, что они оправдают его доверие, и сказал: «В добрый час. Начинайте благое дело». Всеми сознавалось, что открываемые учреждения являются ценным звеном в цепи этих будущих начинаний и что дело, порученное их служителям, есть дело действительно и непререкаемо благое. Среди присутствующих мне пришлось встретить и одного из деятельных сотрудников министра внутренних дел Валуева по изучению и направлению дел о расколе, который за шесть лет перед этим горячо и убежденно упрекал меня в частной беседе за то, что я поступил в университет на математический, а не на юридический факультет в такое время, когда предстоит через несколько лет судебная реформа со всеми ее благотворными для страны свойствами, открывающая труду и способностям широкое и возвышенное поприще. На этот раз он сочувственно приветствовал меня за то, что я вступил на это поприще. По иронии судьбы, когда, под влиянием зловещих советников, наступили по отношению к «дальнейшим начинаниям» колебания и возникли сомнения в полезности уже совершенного, мой восторженный поклонник судебной реформы круто повернул на другой путь и в ряде статей, направленных против нового суда и лирически воспевавших старый, избрал меня личной мишенью для своих нападок.