Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

Кассационные департаменты Сената тоже были открыты в апреле в тесном и неудобном помещении, выкроенном в среде других департаментов, в котором, как сельди в бочонке, жались чины канцелярии, первоприсутствующие и обер-прокуроры. Лишь зала заседаний, занимаемая по очереди общими собраниями старого Сената и нового кассационного суда, была и осталась до сих пор великолепной в своей внушительной простоте. Деятельность кассационных департаментов, по свойству своему совершенно новая, началась значительно позднее, когда стали поступать жалобы, во многих из которых ходатайствовавшие об отмене приговоров и решений никак не могли усвоить себе значение и смысл кассации и все сбивались на объяснения по существу.

Самый день открытия новых судебных установлений в Петербурге—17 апреля — совпал с днем рождения государя, лишь недавно спасенного от покушения на его жизнь, и с днем его серебряной свадьбы. Вечером была зажжена великолепная иллюминация, в различных собраниях были устроены многолюдные банкеты, на которых тосты в честь и за процветание нового суда и его державного насадителя вызывали бурные восторги…

В Москве открытие судебных установлений произошло 24 апреля в присутствии министра юстиции Замятнина. Я не был в Москве в это время, но через полгода с небольшим застал еще живые воспоминания об этих днях. Новая судебная жизнь кипела ключом и, как мне казалось, с большим оживлением, чем в Петербурге. Этому содействовало то, что московский судебный округ был гораздо обширнее петербургского, и председатели и прокуроры провинциальных окружных судов часто заходили в сенатское здание для получения сведений и обмена мнений преимущественно с одним из выдающихся отцов Судебных уставов, блестящим, оригинальным, богато одаренным, полным самых разнообразных знаний и житейской опытности, прокурором судебной палаты Д. А. Ровинским.

Я застал расцвет, неожиданный даже в то, полное надежд, время, двух замечательных сил для судебного состязания в уголовных процессах. Это были прокурор окружного суда Громницкий и присяжный поверенный князь Урусов. Первый из них представлял собой образец обвинителя чисто русского склада, без деланного французского пафоса и немецкой бесцветной схематичности, с твердым, строго обдуманным словом, деловито влагаемым в ряд вдумчивых и неотразимых выводов. Кто слышал его обвинительные речи по большим и громким делам, тот, конечно, не мог забыть впечатления, производимого ими, дошедшего однажды до того, что присяжные по одному очень сложному делу, где все обвинение построено было на косвенных уликах, просили его не утруждать себя ответом двадцати слишком защитникам. Второй на моих глазах начал свою громкую и блестящую деятельность. Скромный кандидат на судебные должности, признанный слишком молодым и неопытным для исправления должности судебного следователя в медвежьем углу Владимирской губернии, он сразу вырос, исполненный сил и дарований, с изящною и свободною речью в деле Мавры Волоховой, обвиняемой в убийстве мужа. Приведенные в обвинительном акте данные слагались, по-видимому, неопровержимо, и все рушилось перед мастерским разбором начинающего защитника, потрясшим слушателей истинным красноречием своего слова, чуждого всяких фраз. Я видел, как судебные чины, адвокаты и публика, после оправдательного приговора, тесным кольцом окружили «новоявленного» оратора, и некоторые со слезами на глазах жали ему в порыве восторга руки… «Московские ведомости» на другой день объявили urbi et orbi *,что «бывшие при этом процессе вышли с чувством живейшего удовлетворения, того удовлетворения, какое испытывают люди, видевшие спасение погибавшего человека. В наших старых судах при самом лучшем исходе Мавру Волохову оставили бы все-таки «в подозрении».

Мне пришлось участвовать в открытии затем, через полтора года, судебных учреждений в харьковском судебном округе и в 1870 году в казанском округе. Открытые в 1866 году окружные суды и палаты составили кадр для новых судебных учреждений в харьковском округе и дали людей, уже практически, по собственному опыту и наблюдениям, знакомых с порядком производства дел и с важнейшими возникавшими при этом вопросами. Не малое подспорье оказала им и уже развившаяся за полтора года кассационная практика. Назначенный в августе 1867 года товарищем прокурора Сумского окружного суда, я не успел еще выехать из Москвы, как был переведен на ту же должность в Харьков, где, однако, уже не застал торжеств по случаю введения судебной реформы. Но следы их были еще свежи и составляли предмет оживленных толков среди судебных чинов, встреченных местным обществом с особой приветливостью и радушием. Торжественный обед, состоявшийся по общественной подписке, на который были приглашены все успевшие съехаться деятели нового суда и местные мировые судьи, прошел чрезвычайно оживленно, с целым рядом горячих приветственных речей. Из них особое впечатление произвела прочувствованная речь известного и очень любимого в Харькове профессора государственного и международного права Каченовского, полная ярких сопоставлений и интересных исторических ссылок. Помещение для окружного суда и судебной палаты было устроено в верхнем этаже здания присутственных мест на Соборной площади. Оно было тесновато, но уютно и хорошо обставлено. В его стенах я проработал два с половиной года, лучшие годы моей молодости, полные воспоминаний о том душевном подъеме и любви к новому делу, которыми была проникнута деятельность моих сослуживцев и моя в новом судебном строе в милой Малороссии. Многие из этих воспоминаний рассыпаны в первом томе моей книги «На жизненном пути» Не стану повторять их, но в дополнение к ним отмечу одну особенность тогдашнего взгляда высших из местных чинов судебного ведомства на их нравственную обязанность содействовать обществу в ознакомлении с новым судом, на который они совершенно правильно смотрели не только как на «место служения», но и как на школу, для улучшения нравов и развития народного правосознания. Так, старший председатель судебной палаты сенатор барон Торнау, считая в высшей степени полезным создать в Харькове для присутствия в судебных заседаниях группу стенографов и будучи сам знатоком стенографии, прочел целый общедоступный курс этого искусства, а прокурор той же палаты Шахматов настоял у губернатора на открытии при «Губернских ведомостях», в виде особого приложения, отдела «судебных известий» и озабоченно хлопотал о способном редакторе для отдела и о его целесообразном содержании. Не могу не отметить и живого отношения к деятельности нового суда профессоров Харьковского университета. Они не только не обособлялись от жизни судебных учреждений и от труда служителей последних, но постоянно приходили им на помощь, требовавшую затраты времени и сил. Выдающиеся врачи, профессора медицинского факультета, прерывали свои лекции и практику, чтобы сидеть в окружном суде в роли экспертов и присяжных заседателей. То же самое в последнем качестве делали профессора-юристы со стариком Палюмбецким во главе. За все время пребывания моего в Харькове я не помню ни одного случая уклонения профессоров от этих своих обязанностей под каким-либо допускаемым законом предлогом. Через двадцать лет мне пришлось снова и усиленно работать в стенах тех же окружного суда и палаты как обер-прокурору, на которого было возложено руководство исследованием обстоятельств и причин крушения императорского поезда близ станции Борки 17 октября 1888 г. Многое изменилось за эти годы, обветшало и в духовном смысле выветрилось, но, когда умолкал шумный трудовой день и я оставался с самим собою, мною властно овладевали воспоминания о незабвенных временах общего увлечения совместной работой в этих стенах, окрыленного надеждой, что мы действительно служим насаждению «правды и милости». Они обступали меня, волнуя благодарностью судьбе за прошлое, тревожа за будущее… Излишне говорить о том, что и в Харькове так же, как в Петербурге, мировые судьи сразу приобрели себе популярность и доверие в местном населении. Можно даже сказать, что дело с самого начала пошло «без сучка и задоринки», от чего оно не было свободно на первых порах в столицах.