Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

Но когда на следующем собрании Цеха Гумилев огласил свою “Деву-птицу”, никто не только не осудил ее, а все покривили душой и превознесли ее.

Было это так: на собраниях Цеха, происходивших в Доме искусств, пили чай с пирожными-эклерами – ведь нэп уже начался.

Каждому члену Цеха полагалось по эклеру. Георгия Адамовича не было, и решили его оставшимся эклером наградить автора лучшего прочитанного стихотворения.

В тот вечер Мандельштам читал: “Я слово позабыл, что я хотел сказать”, Георгий Иванов: “Легкий месяц блеснет”, я – “Балладу об извозчике”, Нильдихен – о двухсполовинноаршинной кукле, остальные – уже не помню что и о чем.

Голосование производилось поднятием рук.

И вот все руки, как по команде, поднялись за “Деву-птицу”.

Все – за исключением одного Лозинского, голосовавшего за моего “Извозчика”.

Вряд ли Лозинскому больше нравился мой “Извозчик”, чем мандельштамовское “Я слово позабыл” или “Легкий месяц блеснет” Георгия Иванова, – вкус у него был безукоризненный. Лозинскому просто очень хотелось, чтобы пирожное досталось мне, единственной женщине в Цехе поэтов.

К стыду моему, и я не задумываясь подняла руку за “Деву-птицу” – так велик был престиж и власть громовержца-самодержца Зевса-Гумилева.

Никто из цеховцев при нем не мог даже

Гумилеву, впрочем, и в голову не пришло, что мы все занимаемся “подхалимажем”. Наше голосование его ничуть не удивило, он принял эклер – как заслуженную награду. И съел его.

Я привела этот забавный случай с эклером как пример взаимоотношений между Гумилевым и нами всеми.

Н. Оцуп старался после смерти Гумилева создать миф о своей дружбе с Гумилевым. Никакой особенной дружбы между ними не только не существовало, но Гумилев, в последний год своей жизни, стал относиться к Оцупу очень сдержанно. Он не мог ему простить его участия в первоначальном Союзе поэтов, возглавляемом Блоком и враждебном Гумилеву.

Оцуп, несмотря на его утверждение, никакой роли в восстановлении Второго цеха не играли был таким же рядовым членом его, как Рождественский, Нельдихен, я и остальные новоизбранные члены Цеха.

Я не стала бы касаться этого неприятного вопроса (с Оцупом я до самой его смерит была в наилучших отношениях), если бы неправильные сведения о Гумилеве, автором которых является покойный Н. Оцуп, не начали проникать в печать – в собрании сочинений Н. Гумилева, редактированных Г. Струве и Б. Филипповым, немало ссылок на Оцупа, дающих совершенно ложное понятие о Гумилеве и его последних днях.

Вот, например, комментарий к экспромту Гумилева – кстати, самим Гумилевым читавшемуся так:

а не как напечатано в собрании сочинений:

Привожу примечание № 394, стр. 334 из собрания сочинений Н. Гумилева, т. 2:

“По словам покойного Н.А. Оцупа, это – последний написанный Гумилевым экспромт. Вот что писал Оцупа, вспоминая о последних днях жизни Гумилева: «Мы встречались каждый день и ездили вместе в бывшее Царское, тогда уже Детское Село – Гумилев читать лекции в Институте живого слова, я проведать мать. С ней и Гумилев подружился. Ей написал он свой последний экспромт (о Царском Селе)…»”

Оцуп ошибается – экспромт этот был сочинен Гумилевым не летом 1921, а летом 1919 года.

В 1919 году Гумилев действительно часто ездил в Царское и даже перевез с помощью своих слушателей-красноармейцев всю свою многотомную библиотеку из своего царскосельского дома на квартиру на Преображенской улице, 5, куда он переехал из квартиры Маковского в начале 1919 года.

Оцуп пишет, что летом 1921 года Гумилев каждый день ездил в Царское Село читать лекции в “Живом слове” – и дальше о дружбе Гумилева с его матерью.

В 1919 году Гумилев действительно часто обедал у Оцупа в Царском. Брат Оцупа служил в Шведском Красном Кресте, и Оцупы продолжали жить “по-буржуйски”, принимая поэтов, уже начавших подголадывать.

“Живое слово” выезжало летом на дачу в Царское не в 1921, а в 1919 году. Но Гумилев там лекций не читал. “Живое слово” обосновалось в Царском на летний отдых, и никаких занятий – кроме ритмической гимнастики, танцев и музыки – в нем не происходило. С конца 1920 года Гумилев прекратил чтение лекций в “Живом слове” за отсутствием слушателей.

Гумилев посетил однажды вместе со мной живословцев в августе 1919 года на их летней даче. В тот же день он повел меня в свой царскосельский дом, все в нем мне показывал и подробно рассказывал обо всем происходившем там.

Я и сейчас помню обстановку всех комнат нижнего этажа.

В то время жена М.Л. Лозинского жила в верхнем этаже его дома вместе с маленьким сыном и дочкой.

В 1921 году дом Гумилева был уже давно занят не то под детский приют, не то каким-то учреждением, и Гумилев в Царское не ездил.

Оцуп здесь явно путает даты. К тому же и мать Оцупа в 1921 году уже жила не в Царском Селе, а в Берлине.

Восстанавливая экспромт Гумилева о Царском Селе, я вспомнила еще один его экспромт, относящийся к тому же 1919 году, обращенный к тогдашним большевизанствующим поэтам:

Чтобы понять этот экспромт, надо знать, что арестованные проститутки содержались не в тюрьмах, а для исправления отбывали срок наказания в каком-то государственном учреждении, заменяя уборщиц. Красные колпаки на их головах напоминали им и остальным гражданам об их недавней позорной профессии.

Гумилев, рассказывая о проститутках в красных колпаках, недоумевающе разводил руками.

– А казалось бы, красный фригийский колпак для большевиков – самое святая святых!

О причине гибели Гумилева существует много догадок, но, в сущности, мало что известно достоверно.

На вопрос, был ли Гумилев в заговоре или он стал жертвой ни на чем не основанного доноса, отвечаю уверенно: Гумилев участвовал в заговоре.

Да, я знала об участии Гумилева в заговоре. Но я не знала, что это был заговор профессора Таганцева, – ни имени Таганцева, ни вообще каких-либо имен участников заговора он мне никогда не называл.

О его участии в заговоре я узнала совершенно случайно.

Вышло это так.

В конце апреля я сидела в кабинете Гумилева перед его письменным столом, а он, удобно расположившись на зеленом клеенчатом диване, водворенном по случаю окончания зимы из прихожей обратно в кабинет, читал мне переплетенные в красный сафьян “Maximes” Вовенарга.