Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

Кстати, прибавлю еще специально для литературоведов.

В комментариях к экспромту № 393, написанному весной 1921 года, сказано, что составителям его не удалось узнать, кто был автор поэмы об “Умеревшем офицере”.

Автором ее был Оцуп, тогда же уничтоживший свою поэму, кончавшуюся строками:

Приведу и маленькую справку pro domo sua (в свою защиту). В примечаниях № 398 к письму Гумилева сказано: “и… Стих 18 «(Над Волховом встает луна)», очевидно, взято из «Поэмы о Луне» самой Одоевцевой”.

Нет. Совсем не очевидно. И даже напротив. Оно никак не могло ни по ритму, ни по содержанию быть взято из “Поэмы о Луне”, напечатанной во II номере журнала “Дом Искусства”, а также в моем сборнике стихов “Двор Чудес”.

“Над Волховом встает луна” – просто строчка из моего четырехстопного письма, на которое письмо Гумилева явилось ответом.

Добавлю, что строка “Слегка стареющий поэт” взята Гумилевым из его стихотворения памяти Анненского: “Слегка седеющий поэт”.

В начале моего “ученичества” Гумилев подарил мне маленький in octavo, очень толстый альбом из пергамента, купленный им, по его словам, еще когда-то в Венеции.

– Я буду в него записывать стихи, посвященные вам, – сказал он, подавая его мне. – Он пергаментный, вечный. Он перейдет к вашим внукам и прапраправнукам. Берегите его.

На первой странице сверху стояло: “Н. Гумилев”, а посередине: “Стихи, написанные Ирине Одоевцевой”, внизу был нарисован чернилами один из всегдашних его пейзажей – пальма, необычайно высокая и разлапистая, крошечные негры, два громадных льва, один стоит, другой лежит, и на длинноногом, двугорбом верблюде “я сам с ружьем в руках”. Под этим рисунком, изображающим охоту на львов, подпись:

N.G. fecit 23/8 1919.

Страницы альбома были очень малы, но Гумилев умудрялся помещать на одну страницу три строфы своим мелким, некрасивым, “неинтеллигентным”, как он сам его называл, почерком.

Альбом этот погиб 5 августа 1921 года, после ареста Гумилева. Он был уничтожен моими родными вместе с письмами ко мне Гумилева, черновиком его автобиографии и всеми его книгами с надписями.

Сделано это было против моей воли, в мое отсутствие, из понятного страха – возможного у меня обыска.

Но страх, как и большинство страхов, оказался неоправданным – обыска у меня никто не производил, и мой альбом погиб совершенно напрасно.

Да, конечно, я очень болезненно пережила гибель моего альбома, я еще и сейчас с грустью вспоминаю о нем.

Но с чисто историко-литературной точки зрения гибель его не представляет собой большой потери. Ведь Гумилев успел еще при жизни составить свою последнюю книгу и включить в нее все стихи, которые он считал достойными быть напечатанными.

Остальные – их было немало – не представляли собой ценности, а являлись, по выражению Гумилева, “дифирамбиальными упражнениями, далеко не всегда удачными”.

Впрочем, я все же сообщила несколько из них Г. Струве, и они включены во II том собрания сочинений Гумилева.

Приведу еще два стихотворения из моего альбома. Они интересны тем, что показывают, насколько Гумилев был аккуратен и экономен в своем поэтическом хозяйстве.

Первое:

Строчки:

были им повторены в стихотворении “Лес”, написанном через две недели после “Конквистадора”.

И второе:

О сравнении “бант словно стрекоза” Гумилев вспомнил больше чем через год и перенес его во второе стихотворение, написанное уже в декабре 1920 года.

Гумилев иногда из “экономии” даже посвящал свои мадригалы различным лицам.

Всем, например, известно – об этом уже не раз говорилось в печати, – что “Приглашение в путешествие” посвящалось многим, с измененной строфой, смотря по цвету волос воспеваемой:

Или:

Были и “роскошные”, и “волнистые” шапки волос, и “атласно-гладкие” шапочки волос.

Сам Гумилев в минуты откровенности рассказывал мне, сколько раз это “приглашение” ему “служило”, как и второе его “ударное” стихотворение: “С тобой мы связаны одною цепью”.

В моем альбоме их, конечно, не было, но в нем рукой Гумилева были записаны почти все его лирические стихи, сочиненные им в это время, вплоть до “Моим читателям”.

Гумилев совершенно серьезно уверял меня, что они все написаны мне. Но я, несмотря на всю мою тогдашнюю наивность и доверчивость, не верила этому, что иногда сердило его.

Все же мой альбом мог послужить материалом для датирования стихотворений – Гумилев всегда ставил под ними точную дату.

Иногда, правда довольно редко, попадались и “разночтения”, как теперь принято говорить.

Так, в “Канцоне первой”, открывающей мой альбом, вместо двух последних строф, начинающихся:

были строки:

Я удивилась необычайному чередованию рифм.

Гумилев обиженно пожал плечами:

– Пожалуйста, без критики. Много вы понимаете. Правила существуют для начинающих. А я, слава Богу, могу рифмовать как хочу. Кальдерон недаром говорил, что, изучив правила, надо запереть их на ключ, а ключ бросить в море – и только тогда приступить к творчеству. И писать по вдохновению…

Но через несколько дней он прочел мне измененный конец этой канцоны, такой, как он напечатан в “Огненном столпе”.

Я попросила его записать мне в альбом окончательный вариант, но он, не без злорадства, отказался:

– Нет уж, пусть у вас остается прежний конец, хотя вы его и критикуете.