Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

– А все же, – самодовольно говорил он, – красиво полу! чается!

В первом “№ 1” появились “Перстень” Гумилева, “В меланхолические вечера” Георгия Иванова и мой “Поэт”: “Белым полем шла я ночью”, явно написанный о Гумилеве.

Мандельштам, увидев мой рисунок, неодобрительно покачал своей “отягченной баками головой”.

– Польстили, не в меру польстили вы вашему мэтру! Какой он у вас молодой, элегантный!

– Я и не думала рисовать Гумилева, – защищалась я. – Я не умею схватывать сходства. Ведь мой поэт совсем, совсем не похож на Гумилева.

– Мы-то это знаем. А те, кто не видел, будут думать, что он такой. Грех на вашей душе.

Но тут возмутился Гумилев:

– Я вовсе не желаю быть похожим на вашего конфетного поэта. Даже отдаленно. Не желаю!

– Тогда, – советует Мандельштам, – подпиши под “Поэтом”: “Не с меня рисован. Я совсем не такой. Даже напротив. Н. Гумилев”.

Во втором “№ 1” “Гиперборея” были гумилевский “Слоненок” с его рисунком, “Не о весне пою” Георгия Иванова с автопортретом в снежно-чернильном раю и моя “Птица” с изображением орла.

Этот орел всем почему-то чрезвычайно понравился, особенно Мандельштаму.

Гумилев, всегда желавший всюду и во всем быть лучше остальных, заявил, что птиц рисовать легче всего, и для третьего “№ 1” дал свою “Канцону”, иллюстрировав ее петухом.

Петух получился голенастый, длинноногий и пернастый.

– Это страус, а не петух! – решил Мандельштам.

– Не страус, а петух. Самый настоящий африканский петух, – объяснил Георгий Иванов. – Ты, Осип, в Африке не бывал, так и судить об африканском петухе не можешь, и потому “Пепли плечо и молчи”!

Я в этот номер дала “Балладу о Роберте Пентегью” с девятью котами в виде иллюстрации. Георгий Иванов нарисовал закат, как персидскую шаль, к своему стихотворению “И дальний закат, как персидская шаль…”.

Мандельштам – “Я слово позабыл” и обратился ко мне с просьбой немного помочь ему в его “собственноручной графике” – прибавить к ней слепую ласточку.

Я, конечно, согласилась. Он протянул мне чистый лист бумаги.

– Вот тут, в правом углу, прибавьте ласточку.

– Лучше вы все сперва нарисуйте, а потом уже я прибавлю ласточку.

– Но ведь все уже готово, только ласточки не хватает! – Мандельштам широким жестом указал на белый лист. – Вот они, горячие снега! Не хватает только детали – слепой ласточки, упавшей на них!

Я не стала спорить с ним и нарисовала ласточку. Мандельштам остался ею очень доволен.

– Только слепой не разглядит, что она слепая, действительно слепая! – Он провел под ласточкой волнообразную черту и подписался. – Жаль даже отдавать. В рамку бы вставить мой рисунок! “ Музейская вещь”, как говорит сынишка Анны Радловой. Прелесть! – восхищался он.

Четвертый “№ 1” собирался почему-то очень долго, и я не могу утверждать, что он “в соответствующем количестве экземпляров” вышел в свет. Я видела только оригинальный номер.

В нем Гумилев поместил свое “Слово”, Мандельштам – “По каменным отрогам”, Георгий Иванов – “В половине сентября”, Оцуп – стихи про гвоздь, я – “Балладу об извозчике”.

Рукописные оригиналы продавались дорого только уезжающим за границу. Остальным – по сходной цене или просто раздавались на добрую память добрым же знакомым.

Третий “№ 1” был отпечатан в пяти экземплярах, второй тоже в пяти, зато первый “№ 1” – ему повезло – в двадцати пяти экземплярах. Объяснялось это отсутствием бумаги и прочими “сложностями и техническими трудностями” того времени.

Весной “Новый Гиперборей” прекратил свое существование, надобность в рукописных журналах исчезла. Наступил нэп.

Вскоре вышел первый сборник Цеха поэтов в “нормально благопристойном виде”.

Яков Ноевич Блох основал книгоиздательство “Петрополис”, стал печатать сборники стихов в “изысканно-эстетическом оформлении”.

Он отдался своему делу всей душой и с невероятным энтузиазмом привлек к участию в нем не только поэтов, но и художников.

Начались споры о том, полезно или нет слишком эстетическое оформление для стихов?

Гумилев считал, что стихи должны издаваться классически просто и строго, без всяких художественных украшений, превращающих сборник стихов в предмет искусства.

Лозинский и Георгий Иванов, напротив, стояли за “художественное оформление”.

Мандельштам, смотря по настроению, склонялся то на одну, то на другую сторону.

Издатель “Петрополиса” разрывался от волнения и сомнений, страстно советовался с поэтами и с художниками, стремясь, по выражению Лозинского, создать “книгоиздательство, равного коему не было, нет и не будет на свете”.

Конечно, как и всякое явление тогдашней литературной жизни, книгоиздательское волнение и сомнения Я.Н. Блоха нашли отражение в комических стихах, и Георгий Иванов написал свою “Балладу об издателе”.

Неправильно названная в собрании сочинений Н. Гумилева “поэмой”, “Баллада об издателе” не является коллективным творчеством, а сочинена Георгием Ивановым, им одним.

Ни Гумилев, ни Мандельштам не принимали в ее сочинении ни малейшего участия. Она явилась для Гумилева и для Мандельштама такой же неожиданностью, как и для меня.

Я присутствовала при первом чтении ее весной 1921 года на квартире Гумилева и помню впечатление, произведенное ею на нас троих.

Гумилев пришел от нее в восторг, тут же записал и стал читать ее всем, с кем в те дни встречался. Отсюда, должно быть, и возникло мнение, что он ее автор.

Я.Н. Блох ошибается, считая Гумилева “основным автором” “Баллады”, которую он тоже называет “поэмой”. Ошибается он также, считая, что Гумилев придумал для нее и особый размер “молоссы” (?).

“Баллада об издателе” просто написана размером моих тогдашних баллад, в подражание им, с теми же, как и в моих балладах, мужскими рифмами.

переделка строки моей “Баллады об извозчике”.

Мне наконец удалось восстановить в точности всю балладу, которую я и привожу:

БАЛЛАДА ОБ ИЗДАТЕЛЕ