Ефим Курганов - Нелепое в русской литературе: исторический анекдот в текстах писателей

Тот же Бутурлин прославился знаменитым приказом о мерах противу пожаров, тогда опустошавших Нижний. В числе этих мер было предписано домохозяевам за два часа до пожара давать знать о том в полицию.

Случилось зимою возвращаться через Нижний большому хивинскому посольству. В Нижнем посланник, знатная особа царской крови, занемог и скончался. Бутурлин донес о том прямо государю и присовокупил, что чиновники посольства хотели взять тело посланника дальше, но на это без разрешения высшего начальства он не мог решиться, а чтобы тело посланника, до получения разрешения, не могло испортиться, то он приказал покойного посланника, на манер осетра, в реке заморозить. ГОСУДАРЬ НЕ ВЫДЕРЖАЛ И ПРОИЗВЕЛ БУТУРЛИНА В СЕНАТОРЫ.

Думаю, что анекдот о нижегородском губернаторе Бутурлине отнюдь не является непосредственным источником анекдота о маршале Гречко (записная книжка Кукольника была мною опубликована лишь в 1997 году, когда не было уже ни Советского Союза, ни Гречко).

Просто оба анекдота эти восходят к некой общей модели. Они строятся по реальной и одновременно в высшей степени остроумной схеме: пикантно и эффектно обыгрывают ситуацию, когда единственная для высших сфер возможность убрать с поста родовитого, но при этом малоспособного чиновника, заключается в том, что он получает такое высокое повышение, что уже не может реально вмешиваться в дела.

В самом деле, если нельзя было избавиться от Бутурлина, то его надо было повысить, произвести в сенаторы; если было опасно, чтобы Гречко стал командовать армией, его надо было сделать маршалом.

Линия анекдота в русской художественной прозе утвердилась буквально с появлением самой художественной прозы, хотя очень долго боялись признавать, что наша литература во многих отношениях выросла из анекдота. Может быть, стыдились.

Литература – дело серьезное, и вдруг – она из анекдота, жанра тайного, скрытного, не очень-то и подлежащего печати, неприлично как-то. В общем, выявлять связь литературы с анекдотом не спешили.

Авантюрно-бытовая проза XVIII столетия (М. Чулков, В. Левшин и др.) фактически находилась за пределами системы классицизма, и, значит, ее эстетически как бы и не было. Это тоже ударило по репутации анекдота (а он сильно наполнял собою эту прозу), или, наоборот, этот заведомо низкий жанр еще более снизил авторитет, скажем, левшинских сказок и историй.

Классицизм признавал лишь «высокую» прозу – идеологическую, дидактическую. И вообще он был за соблюдение приличий.

В этом случае изображение прихотливого мира быта, неких якобы реальных коллизий вообще не могло осознаваться как задача искусства. Соответственно в полнейшем небытии оказывался и анекдот, который был и остается пусть и не главной, но типовой формой при показе реалий эпохи и нравов общества.

В XIX столетии, когда стали доминировать романтические веяния, для анекдота были сделаны определенные послабления. Этот процесс в значительной степени определил феномен пушкинской прозы: «Повести Белкина» и «Пиковая дама» буквально насыщены анекдотическими сюжетами. А с приходом Гоголя процесс резко усилился: «Петербургские повести», «Ревизор» и «Мертвые души» выросли из анекдотов.

Следующий этап реабилитации анекдота связан с именем Николая Лескова. Целый ряд его текстов самым непосредственным образом ориентирован на анекдот («Шерамур», «Рассказы кстати» и т. д.). Но на самом деле особая анекдотическая линия в русской прозе как таковая еще не ощущалась. Все-таки легализация анекдота в литературе тогда еще не произошла, так как нужен был качественный перелом. А в то время существовали как бы отдельные, не связанные внутренне друг с другом случаи обращения к НИЗКОМУ жанру. Они говорили о творческих предпочтениях тех или иных авторов, а не об общем облике литературы. А в целом последняя отнюдь не желала афишировать свою связь с анекдотом, который не обрел еще прав законного, вполне приличного жанра.

Все дело в том, что, хотя анекдот и находился у истоков многих произведений Пушкина, Гоголя, Лескова и других, это происходило от случая к случаю, не складываясь в тенденцию. Своего отдельного места в русской литературе он еще не имел, по-прежнему оставаясь низким жанром.

В этом смысле настоящую революцию произвел лишь приход Чехова. Вся ранняя чеховская юмористика (период Антоши Чехонте) буквально насыщена анекдотами, но это было только начало переворота. Дело в том, что у Антоши Чехонте анекдот в большинстве случаев непосредственно перенесен в рассказ, то есть процесс этот носил более или менее механический характер. Однако самое важное состоит в том, что анекдотизм ранней прозы Чехова был просто всеобъемлющ.

Это очевидно и не требует никаких доказательств. И конечно, в основание поэтики молодого Чехова лег бытовой анекдот. Но на самом деле ситуация гораздо сложнее и интереснее. Чехов не просто создавал свои рассказы и юморески, глубоко черпая из резервуара городского фольклора. Как я сейчас постараюсь показать, он обращался еще и к историческому анекдоту, а это совсем другая форма жанра, имеющая чисто книжные источники.

Возьмем рассказ «Хамелеон», одну из вершин чеховской юмористики:

Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.

– Так ты кусаться, окаянная? – слышит вдруг Очумелов. – Ребята, не пущай ее! Нынче не велено кусаться! Держи! А…а!

Слышен собачий визг.

Очумелов глядит в сторону и видит: из дровяного склада купца Пичугина, прыгая на трех ногах и оглядываясь, бежит собака. За ней гонится человек в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой жилетке. Он бежит за ней и, подавшись туловищем вперед, падает на землю и хватает собаку за задние лапы. Слышен вторично собачий визг и крик: «Не пущай!»

Из лавок высовываются сонные физиономии, и скоро около дровяного склада, словно из земли выросши, собирается толпа.

– Никак беспорядок, ваше благородие! – говорит городовой.

Очумелов делает полуоборот налево и шагает к сборищу. Около самых ворот склада, видит он, стоит вышеописанный человек в расстегнутой жилетке и, подняв вверх правую руку, показывает толпе окровавленный палец. На полупьяном лице его как бы написано: «Ужо я сорву с тебя, шельма!», да и самый палец имеет вид знамени победы. В этом человеке Очумелов узнает золотых дел мастера Хрюкина.

В центре толпы, растопырив передние ноги и дрожа всем телом, сидит на земле сам виновник скандала – белый борзой щенок с острой мордой и желтым пятном на спине. В слезящихся глазах его выражение тоски и ужаса.