Виктор Топоров - О западной литературе

«Шутовским хороводом» назвал жизнь британского света и полусвета в двадцатые Олдос Хаксли. «Полыми людьми» окрестил участников хоровода Элиот. «Офицеры и джентльмены», – криво усмехался Ивлин Во. В бесполости упрекал современников Д. Г. Лоуренс. По-прежнему воспевал имперскую и рыцарскую доблесть вышедший из моды Киплинг. Технократические ужасы продолжал пророчить вышедший из моды Уэллс. Возвышение и гибель рода описывал Голсуорси. Отсюда, из британского далека, пожар, охвативший шестую часть суши, казался скорей живописным зрелищем, нежели угрозой бездомному и праздничному времяпрепровождению. А Веймарская Германия, преодолев в 1922 году инфляцию и разруху, стояла скалой. Апокалипсические настроения, владевшие молодыми английскими поэтами, и прежде всего Оденом, получили первое подтверждение в дни всемирного экономического кризиса. Почва дрогнула и начала уходить из-под ног.

О чем писал ранний Оден? О водоразделе, с высоты которого важно не только полюбоваться открывающейся красотой, но и помянуть павших в бессмысленной борьбе с природой. О диверсанте, гибнущем в глубоком вражеском тылу. О плоских «словах по берегам» современной цивилизации, которым надлежит внимать «тугим ухом» – то есть попросту не внимать. О «сатанинском мраке», затмевающем ясный (Божий) день. Слово «Божий» не зря заключено в предыдущей фразе в скобки – именно такой, исполненной сомнений и агностицизма, была религиозность Одена – и такою она, за исключением редких моментов просветления (епифании, как сказал бы Джойс), оставалась на протяжении всей жизни.

Самопознание – сократический ключ человеческой жизни. Самопознание, строго говоря, – единственный источник творческого вдохновения. «Задать тяжелый вопрос крайне просто, – заметил молодой Оден, – трудно найти на него достойный ответ». И десятилетие спустя осмеял в стихотворении «Лабиринт» примитивность научной логики, согласно которой правильно заданный вопрос обеспечивает достоверность или хотя бы приемлемость ответа. И все же вопросы, адресованные главным образом самому себе, наполняют и пронизывают его поэзию, и многие из этих вопросов впервые сформулированы самим Оденом.

Тема самопознания – это вместе с тем и тема пути. Точней, выбора пути. Выбора, осуществляемого в экстремальных условиях повседневного существования. Грань между творчеством и молчанием, между творческим поведением и обывательским столь же хрупка и зыбка, как между странствием и домоседством. Эта грань, эта трещина (по Гейне) проходит по сердцу поэта – как в хрестоматийном стихотворении «„Куда ты“, – наезднику молвил начетчик…», в котором парными (противоположными по смыслу, но сходными по звучанию) словами характеризуются не два антагониста (непоседа и домосед), но два настроения, две системы аргументации, две стороны одной и той же натуры. В секстине «Нравоучительный пейзаж» та же тема приобретает расширительное звучание и соотносится уже с судьбами человечества в целом.

Стихотворение это датировано маем 1933 года. Муссолини уже правил в Италии, Гитлер воровато, через разгон парламента и назначение новых, якобы свободных выборов, шел к власти в Германии, в Восточной Европе и на Балканах один за другим возникали президентские, близкие к фашистским, режимы. Запад – и Англию в особенности – охватила в эти дни поразительная слепота; Оден стал (или оставался) одним из немногих зрячих. Антифашистская тема надолго превратилась в его творчестве в определяющую, последовательный антифашизм стал осознанной жизненной позицией. Как все, к чему обращался в поэзии Оден, феномен фашизма оказался исследован им всесторонне: во всех аспектах деструктивного воздействия на личность и общество. Оден поехал в сражающуюся Испанию и написал ей торжественный реквием (поэма «Испания»). Но сначала, еще в ноябре 1934 года, было написано удивительное стихотворение «Невеста перед войной».

Фашизм, по Одену, уничтожает или до неузнаваемости извращает главное: самые святые человеческие чувства – Веру, Любовь, Надежду. Не то чтобы мир, обезображиваемый фашизмом, был изначально праведен и хорош (этот мир в свою очередь беспощадно осмеян и отвергнут в балладах «Мисс Джи» и «Виктор»), но Зло, идущее ему на смену, – зло качественно иного порядка, мрак куда кромешней… Вернувшись из Испании и не находя себе места в по-прежнему охваченной слепотой Европе, поэт предпринимает длительное путешествие на Дальний Восток, но и там думает все о том же. Тщетно было бы искать в его «Сонетах из Китая» (другое название и несколько другой вариант цикла – «В военное лихолетье», а дата создания – лето 1938 года) экзотические реалии: маскарад минимален, речь идет о неизбежности грядущей схватки со Злом. Понятие выбора пути, развилки, водораздела важно и здесь: деспот, по Одену, всегда – несостоявшийся святой, а святой – несостоявшийся деспот. И уж воистину пророчески звучит написанная в январе 1939 года «Эпитафия тирану».

Разумеется, противостояние поэта фашизму не было одномерным. Не чуждаясь резкой, порой даже грубой сатиры, роднящей его с Брехтом (которого Оден считал великим поэтом – мнение, которое оспаривает в посвященном Одену эссе «В угоду тени» Иосиф Бродский), Оден тяготел к иной (хотя также германской) традиции «трагического гуманизма», восходящей к великому Гете, а во второй трети нашего века связанной в первую очередь с именами Томаса Манна и Германа Гессе. Трагическое мироощущение соседствует в этой традиции с твердой опорой на гуманистическое наследие. Мир, в котором жило столько великих и прекрасных людей, мир, в котором создано столько прекрасного, по определению не может быть безнадежно плох.

Правда, в XX веке и эта концепция оказалась поставлена под сомнение. И не только ходом истории, но и наукой: фрейдизмом и социал-дарвинизмом со всеми отпочковавшимися от них теориями и дисциплинами. Отдав серьезную дань фрейдизму и посвятив памяти Фрейда возвышенное стихотворение, Оден сумел разглядеть в учении венского психиатра просветляющее и исцеляющее начало и вместе с тем удержался от шага в зияющую здесь бездну. Поэтому фрейдизм – в своей, так сказать, позитивной версии – предстает в его творчестве чем-то родственным, если не равнозначным искусству, а стихи на смерть Фрейда соседствуют с высоким гимном поэзии, каким предстал и навсегда остался триптих «Памяти Уильяма Батлера Йейтса», не только в силу близости двух скорбных дат. Целый ряд предвоенных (и первых военных) стихотворений Одена посвящен искусству и его творцам в их когда невольном, когда осознанном противостоянии Мировому Злу, воспринимаемому (скорей по Фрейду) не как органический изъян, но как болезнь: