Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Закон повтора имеет не только центробежную, но и центростремительную силу, так как повтор не только распространяет слово по всему тексту, но и обнаруживает себя внутри отдельного слова, которое оказывается вторящим слову соседнему.

«Шар» вторит «жару», «строй» – «рою», глагол «старушиться» вторит глаголу «рушиться» и т. д.

Повторяясь, мотив строит сюжет [235]. Возьмем для примера мотив «Я» и «не-Я». Описанное выше взаимодействие их, взаимодействие «Я» и его инобытия, пульсирующий ритм их слияний и различений, в самом начале повести было отнесено к самым первым ощущениям младенчества. Но было бы неверно думать, что перед нами – только описание ранней стадии развития ребенка. Та же пульсация, та же смена взаимопроникновения и взаимоотстранения «Я» и «не-Я» будет повторяться и далее. Первая стадия будет воспроизводиться еще многократно – вплоть до зрелого возраста, когда в «ветхом я» снова родится младенец. Каждый новый этап жизни заставляет переживать ее заново.

Само слово «Я» многозначно и многосмысленно у Белого. Есть «Я» и «я», «Я» младенца, авторское «я», «я» как субъект речи и «Я» как предмет описания, «я» закавыченное и «я» не-закавыченное. «Я» заглавное может означать высшее, «засмертное я» [236]. «Не я» и «не Я» тоже отличаются друг от друга. «Не я» – это внешний мир, природа. «Не Я» – природа в ее тайных глубинах, мир гётевских праматерей.

Есть и еще одно значение «Я» – это «Я», слитое с Христом: «…жест надбровных дуг в е д о м нам; это жест окрыленного „Я“, вставшего из гробовой покрышки, пещеры, чтобы некогда вознестись» (308). Это значение то прочитывается вполне отчетливо, то размывается в неопределенности: «Кто-то давний стоит там за „Я“; и все тянет мне руки» (314). «Тянет мне руки» – значит «тянет руки ко мне», но одновременно и «растягивает мне руки (т. е. мои руки) на кресте».

Не менее важно, чем самоотождествление с Христом, само-отождествление с самим собою и с собственным именем. Лишь в первой главке третьей главы появляется эпическое сообщение: «Мне четыре года; родился я вечером: около девяти; вскричал ровно в девять» (337). Главка озаглавлена «Котик Летаев». Ее первая (только что процитированная) фраза произнесена тем, кто спокойно отстранился от самого себя, со стороны повествует о собственном рождении – о рождении того, кто зовется Котиком Летаевым. Но кончается главка сценой детского недоумения. Ребенок «смирно садился на креслице» и «думал на креслице»:

«Почему это так: вот я – я; и вот – Котик Летаев… Кто же я? Котик Летаев?.. А – я? Как же так? И почему это так, что я – я?..» (338).

Отстраненный (теперь уже от автора) Котик Летаев еще раз появится в одной из финальных главок повести – снова в креслице:

«Котик Летаев, оставленный нами, сидел, проседая во тьму своим креслицем <���…>.

Комната прояснеет, бывало; он знает – летит существо иной жизни; порхать, трепетать, с ним играть.

„Мы“ же – „мы!“ —

– тысячесветием в тысячелетиях времени мы неслись; появлялся Наставник и несся за нами: стародавними пурпурами; и, ты, ты, ты, ты, нерожденная королевна моя – была с нами; обнимал тебя я, – в моих снах – до рождения: родилась ты потом; долго-долго плутали по жизни, но встретились после: у з н а л и д р у г д р у г а.

<���…>

– Простираюсь к тебе… И – к Наставнику:

– „Вспомните!“» (433).

Здесь впервые «я» заменилось на «мы», объединившее автора с Наставником и королевной. Прототипы двух последних фигур угадываются легко: это Штейнер и Ася Тургенева, которой посвящена повесть. В посвящении сказано: «Посвящаю повесть мою той, кто работала над нею вместе со мной – посвящаю Асе ее». Совместная работа – совместный духовный путь, подготовивший создание повести. Единящее их троих «мы» оттесняет Котика Летаева, который больше уже (в этот момент) – не «я», а третье лицо, персонаж, оставленный сидеть в креслице. Главка завершается фразой: «Котик – маленький гробик!» (433).

Но затем авторское «Я» снова сливается с «Я» героя. Последняя главка повести озаглавлена «Распятие», а последняя фраза повести – «Во Христе умираем, чтоб в духе воскреснуть» (443). Креслице, в котором Котик с удивлением познает свою индивидуальность, отождествляет свое имя и свое «Я», и в котором он, обозначенный своим отчужденным от «Я» именем, оставлен автором – это креслице по своей звукописи родственно кресту, на котором распинает себя в финале автор, чтобы «вторично рождаться» (443), «чтоб в духе воскреснуть».

Автобиографическая поэма Иванова посвящена той же теме, что и «Котик Летаев»: воспоминаниям раннего детства. В произведениях много общего, но прежде всего укажем на то, что составляет главное их отличие. Оно вытекает не из того, что один текст написан прозой, а другой – стихами. Ритмизованная проза Андрея Белого слишком близко подступает к границе стихотворной речи. Различие возникает по иной причине. Насколько сложен, «невнятен», затруднен для прочтения текст Белого, настолько же ясен, прозрачен текст Иванова. Лишь во «Вступлении в поэтическое жизнеописание», да еще в нескольких местах поэмы, возникают сложные метафоры. Основной же массив стихотворной речи «Младенчества» (1913–1918) именно своей простотой выделяется на фоне других поэтических текстов Вячеслава Иванова. В XXIX строфе поэмы сказано:

Краски воспоминаний наложены на золотой иконописный фон, он определенен в своем цветовом выражении, в нем нет неуловимого взаимоперехода тонов. Определенности фона соответствует определенность нанесенных на него контуров.

Между тем события, которые формируют сюжет «Младенчества», – это события несомненно мистические. Ребенок, вскричавший во чреве матери, храм, прежде приснившийся и лишь затем появившийся в ее жизни, дважды пережитое ею видение умирающих накануне их смерти, морская гладь, явившаяся в воспоминании ребенку, никогда не видевшему море, видение таинственного старца, наяву пережитое ребенком, явление святителя Николая умирающему отцу – таковы сюжетные узлы поэмы. И именно этот таинственный мир передан с осязаемой ясностью, равной ясности других жизненных впечатлений.

Впечатления детства проходят перед поэтом как яркие и вполне завершенные образы, готовые предстать на поэтическом холсте. Свойственный Белому мучительный поиск языка, которым можно было бы передать то, что впервые явилось ему еще не облеченным в слова, Иванову совершенно неведом. Точно так же неведомо ему и различие между его детским и взрослым «Я». В «Младенчестве» рассказана лирическая биография поэта, чья духовная целостность совершенно едина. События его детства – даже не ранние этапы пути, а неотъемлемое содержание синхронно раскрывающегося объема его индивидуального духовного мира. В тот же объем входят и события жизни родителей, случившиеся еще до его рождения, но признанные им как факты собственной биографии. Такая цельность не предполагает разрывов, которые необходимо было бы преодолевать.