Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Жизнеописание родителей для Иванова есть описание его родового наследия, которое определяет контуры его собственной личности. Однако автор «Младенчества» знает и другое родовое наследие – то, о котором писал Тютчев:

Этот тютчевский текст для Иванова не менее важен, чем для Андрея Белого. Когда происходит описанное здесь Тютчевым, когда внешний мир уходит, как видение, когда ясность форм жизни и рациональность мышления упраздняются, человек теряет всяческие опоры, утрачивает извне заданные ему пределы.

«Покров» для взрослого человека – это образы, представления, понятия, которыми он, вольно или невольно, ограждает себя от бездны или космоса, создав из них потолок, пол, стены своей комнаты, своего дома, ограниченного и измеренного со всех сторон. Но в доме или в комнате все-таки есть окно – граница миров, на которой (по слову Тютчева), как «на пороге Как бы двойного бытия» бьется и тоскует «вещая душа» [262].

– вторит Тютчеву Вячеслав Иванов в стихотворении «Память» (1905), строго автобиографическое содержание которого уясняется через сопоставление с «Младенчеством».

В поэме движение памяти направлено к тому самому порогу, к границе миров – по Иванову, это порог жизни. Сквозь пелену конкретных материальных и словесных образов поэт напряженно движется вглубь памяти, к ее первоначальному тексту.

Память призвана восстановить то, что было до этой черты – до черты рождения.

Согласно платоничской доктрине, воплощаясь, душа утрачивает блаженство, испытываемое в Эмпиреях. Младенчество для Иванова и других символистов – момент наибольшей близости к пограничной черте, момент, когда память о трансцендентном еще не затемнена позднее наслаивающимся на нее «текстом» земного языка. В младенчестве душа лучше помнит свое прошлое – поэтому она грустит, поэтому же и радуется.

То же стремление памяти за пределы личного бытия, к началу космоса, мира и далее – к «предмирному» – было для Андрея Белого творческим императивом при создании «Котика Летаева».

Первые младенческие воспоминания героя «Младенчества» действительно райские. Ему видится сад, а в нем дивные звери. Объясняется это просто: окна дома, где жили Ивановы, выходили на зоологический сад. Но усилие памяти устремлено еще дальше, к поистине начальному мгновению сознания:

Противопоставление «рассудка» и «голоса души» – основное для поэмы, именно оно (как и противопоставление дня и ночи) определяет интерпретацию и расстановку родительских фигур. В представление о голосе души Иванов вкладывает смысл, близкий тому, который вложен в категорию «звука» («звона») у Якоба Бёме, чья книга «Aurora, или Утренняя заря в восхождении» в 1914 году вышла в издательстве «Мусагет». В этой книге были помещены выполненные Ивановым переводы с немецкого: подпись под портретом Бёме и стихотворение Новалиса «Якоб Бёме».

Если возможно почувствовать не красоту конкретного предмета или явления, а совокупную красоту мира как проявление одного из Божественных качеств, то, вероятно, это психологическое состояние будет иметь отношение к духовному восприятию «звука тишины». Для такого состояния необходима особая углубленность, сосредоточенность и отрешенность от всего внешнего. По Иванову, постижение и выражение подобного звука – назначение поэта. Тема эта в его сознании связана также с Пушкиным и с Тютчевым. Апеллируя к Пушкину, Иванов пишет о Ницше: «Его <���…> уши <���…> должны были быть вещими ушами, исполненными „шумом и звоном“, как слух пушкинского Пророка, чуткими к сокровенной музыке мировой души» [263]. В позднейшей статье Иванов говорит о том, что устремление Тютчева – «довести до внутреннего слуха „неслыханное“, то, что <���…> „не слышится“ в тайном тканье природы, чтобы – самое для него главное – провозгласить то, исполняющее его древним ужасом, антиномическое сосуществование и борение двух миров, светлой сферы явлений и ночного царства духов изначальных глубин» [264].

Двойственность молчания и речи, по мнению Т. Карлейля, образует основу символа: «В символе заключается скрытость, но также и откровение; таким образом здесь, с помощью Молчания и Речи, действующих совместно, получается двойная значительность» [265]. Так возникает возможность объединить «звук» и «молчание» в единство «звучной тишины». Этот оксюморон очень распространен в поэзии символистов. В. Брюсов в раннем стихотворении «Творчество» (1894) дважды повторяет:

Блок в одном из ключевых для всего цикла «Стихов о Прекрасной Даме» стихотворении «Ты отходишь в сумрак алый…» (1901) спрашивает:

У Иванова душа улавливает звучание тишины в акте воспоминания, в странствии по лабиринту ушедших дней (лабиринт метонимически обозначен именем его создателя – Дедала). Так откликается в поэме название написанного в 1904 году цикла «Песни из Лабиринта», позднее вошедшего в третью книгу стихов «Cor Ardens». Цикл также посвящен воспоминаниям о младенчестве. Два включенных в него стихотворения – «Память» и «Тишина» – тематически, образно соответствуют XX и XXI строфам поэмы.

В обоих текстах символы «тишины» и «звона» соединяются с символами «сна» и «окна». В стихотворении «Память» место мистического звона заступает виде ·ние моря – видение, данное ребенку, еще не видавшему морских далей. В соответствующую этому тексту XX строфу «Младенчества» введен также и символ «звука» («отзвучий») – как эквивалент морского видения.

В последних процитированных текстах снова отчетливо слышна тютчевская нота. Тютчев канонизировал для русской поэзии сочетание сонной и морской стихии («Сны» («Как океан объемлет шар земной…»), «Сон на море»). В «Сне на море», как ни парадоксально это звучит, предзаданы младенческие воспоминания Иванова: о морской беспредельности, о сонной грезе, о звучании мира, о садах, наполненных таинственными волшебными тварями и птицами, о лабиринтах. Впрочем, из этих тютчевских первоэлементов Иванов складывает другую картину. У Тютчева слуху и зрению подлежат разные сферы: хаосом звуков заявляет о себе реальная морская стихия, в сонном видении предстает мир в его изначальной Божественной сотворенности. Лирическим событием стихотворения становится взаимопроницание этих сфер. Для Иванова таинственный звук и необъяснимое виде́ние приходят из одной и той же мистической сферы, к которой устремлено движение его памяти. Тема памяти – уже не тютчевская. Для нас важно, что стихотворение, где передан перешедший затем в поэму сюжет с виде́нием никогда реально не виденного моря, озаглавлено «Память».