Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Приведенную здесь характеристику бунинского творчества Степун развивал и в статье «Иван Бунин»: «Тема памяти одна из самых глубоких тем мистической и религиозной литературы. Ее столь важная для проникновения в сущность искусства постановка невозможна без строгого разграничения памяти и воспоминаний. <���…> Сущность памяти <���…> в спасении образов жизни от власти времени. Не сбереженное памятью прошлое проходит во времени, сбереженное обретает вечную жизнь. В отличие от воспоминаний, всегда стремящихся „вернуть невозвратное“, память никогда не спорит со временем, потому что она над ним властвует. Для нее, в последней ее глубине, не важно, умирает ли нечто во времени или нет, потому что в ней все восстает из мертвых. Возвышаясь над временем, она естественно возвышается и над всеми измерениями его, над прошлым, настоящим и будущим, почему в ней и легко совмещаются несовместимые во времени явления. Память это тишина и мир. Связь памяти и вечности Бунин прекрасно выразил еще в 1916 году:

Различение и даже противопоставление памяти и воспоминания в некотором отношении весьма существенно. Дифференциация здесь может быть даже и более сложной [280]. Но антитеза, предложенная Степуном, не кажется нам вполне удовлетворительной. Воодушевляющая его власть памяти над временем изымает память из времени, тем самым лишая память процессуальности. Процессуальность оставлена на долю воспоминания, невысоко ценимого Степуном, – память же истолкована как нечто пребывающее. Такого рода трактовка памяти легко соскальзывает в отождествление ее с теми неподвижными формами сохранения прошлого, которые Набоков воспринимал как покрытые «мертвым лоском» («Дар» – Р IV, 204). У самого Степуна благодаря религиозному пониманию памяти этого отождествления не происходит. Но опасность его слишком велика, и потому мы не будем пользоваться таким различением. Для нашей темы продуктивнее отождествлять память с воспоминанием, подчеркивая, что не только воспоминание, но и память может быть процессом, становлением, духовной активностью.

Особого – отчасти полемического – внимания требует книга Ю. Мальцева о Бунине. Книга открывается главой «Прапа-мять». «Память – по Бунину – (и ее более загадочная разновидность – прапамять) есть та невещественная, духовная, психологическая и одновременно вещественная, биологическая связь со столь же таинственными духовно-вещественными основами бытия. <���…> Память <���…> есть некий эквивалент (или прообраз) вечности, бесконечности и всеединства. Она есть особый инстинкт, так сказать, – „инстинкт духовный“» [281]. Вслед за Степуном Мальцев противопоставляет память воспоминанию, но противопоставляет более резко, внося в трактовку памяти смысл, прямо противоположный тому, который утверждается в настоящей работе: «Память (но не воспоминания, конечно, – разница здесь существенная) – это застывшее, увековеченное и неподвижное бытие, это – вечное настоящее. Только закрепленное памятью прошлое, то есть уже преображенное и перешедшее в иную форму бытия, составляет предмет высокого искусства» [282]. Показательно, что в главе, посвященной «Жизни Арсеньева», Ю. Мальцев отходит от этого резкого противопоставления и говорит не только о памяти, но также и о воспоминании [283].

Тема памяти более или менее развернуто звучит и в других исследованиях, посвященных «Жизни Арсеньева». Так, И. Д. Альберт считает, что в системе эстетических, философских и этических воззрений Бунина проблема памяти служит «всепроникающим и цементирующим началом». Обостренный интерес к проблеме памяти в начале столетия Альберт связывает с актуализацией проблемы времени. Он подчеркивает, что Бунина в первую очередь интересует коллективная человеческая память, память поколений. Она обеспечивает чувство связи человека со вселенной, властвует над людьми, а для художника является побудительным стимулом к творчеству [284].

А. А. Ачатова говорит об «атавистической памяти», которая обеспечивает художнику чувство «всеединого», «всебытия» [285]. А. П. Казаркин также считает, что «творческую память Бунин истолковывает как атавистическую, как бы возвращающую современного человека на его прародину». Исследователь пишет, что память у Бунина – «некая почти божественная сила», «роковая способность», имеющая, однако, «телесный субстрат» [286]. С точки зрения О. В. Сливицкой, «память в понимании Бунина – это та память, которая современной наукой понимается как генетическая и принимается как „определенная общебиологическая реальность“». Она близка к буддийскому понятию «памяти-сати», постоянно живущей в душе человека и формирующей его поведение [287].

Обращение к творческой истории автобиографического романа «Жизнь Арсеньева», восстанавливаемой на основе сохранившихся рукописей и разночтений печатных редакций романа, убеждает нас в том, что процесс воспоминания составлял важнейшую компоненту работы Бунина над этим произведением [288].

Приступая в 1927 году к созданию «Жизни Арсеньева», Бунин сделал надпись на папке, в которую собирал наброски и черновики для будущего романа: «Мои заметки, кое-какие вымыслы для „романа“ в трех частях» [289]. Такая надпись дает основания полагать, что автор, задумывая произведение, отводил вымыслу весьма скромную («кое-какую») роль. Может быть, потому слово «роман» он и поставил в кавычки: жанр будущего произведения не вполне совпадал с романными рамками.

Действительно, по специфике вносимых в нее изменений рукопись «Жизни Арсеньева» ближе к сочинению мемуарного, а не романного жанра. Особенно наглядным это становится при сравнении творческой истории «Жизни Арсеньева» и некоторых рассказов писателя. Работая над рассказами, Бунин иногда от варианта к варианту менял описанные в нем события, поступки героев, их характеры. В рукописи «Жизни Арсеньева» подобных изменений практически нет.

Все, что относится к воспоминаниям Алеши Арсеньева о детстве и юности, ложится на бумагу сразу и в дальнейшем не претерпевает значительных изменений. Рукопись первой книги дает множественные примеры авторских указаний на достоверность вспоминаемых событий, чувств, мыслей, или, наоборот, ссылок на их возможную неточность. Повествование то и дело предварялось следующими оборотами, затем исключенными из окончательной редакции: «Твердо не могу сказать, но по некоторым соображениям и смутным воспоминаниям полагаю…» [290]; «…сужу я так потому, что хорошо помню…» [291]; «…я, конечно, не мог тогда понимать всего, но я точно знаю, что моя душа уже догадывалась обо всем этом…» [292]; «…последнее я, конечно, не мог думать так точно…» [293].