Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Рукопись как бы отражает «ход памяти», тот самый процесс воспоминания. Возможно, поэтому значительные по длительности периоды жизни героя часто даются в черновом автографе слитно, нерасчлененно. Деление на главы (их последующая перестановка) происходит позднее, когда написан большой кусок повествования. Так, в черновой рукописи третья книга делится на четыре главы, в последней печатной редакции глав уже пятнадцать.

Создается впечатление, что сначала Бунин сознательно отдавался потоку воспоминаний, который управлял им. Первый этап создания романа, вероятно, в том и заключался, чтобы «проверить» с помощью памяти мысли, чувства и дела свои, пересмотреть пройденный путь. По мнению Бунина, человек в определенном смысле не властен над своей памятью. «Ничто не определяет нас так, как род нашей памяти», – утверждает он [294]. В этом признании высшей роли, отведенной памяти, есть косвенное указание на то, что не человек владеет своей памятью и определяет ее содержание, а, наоборот, память (врожденный тип, или род памяти, врожденная склонность души) определяет состав человеческой личности. «Мы ведь помним только то, что хочет помнить наша душа в соответствии со своими особенностями и в меру своих сил», – сказано в рукописи «Жизни Арсеньева» [295]. И именно память, по Бунину, может служить критерием смысла и ценности прожитой человеческой жизни. Ибо не все, что кажется важным для человека в каждый отдельный момент настоящего, окажется сохраненным памятью: она многое отбракует, а многое, казавшееся незначительным, сохранит.

Избирательная работа памяти движима своей собственной логикой. Ценным для нее может оказаться то, что вчуже представляется лишенным какого бы то ни было интереса. Начиная IV главу первой книги, повествователь предупреждает читателя: «Дальнейшие мои воспоминания о моих первых годах на земле более обыденны и точны, хотя все так же скудны, случайны, разрозненны» [296]. Действительно, многое из того, что будет затем рассказано, с большим трудом может быть истолковано как выходящее за рамки обыденности, как нечто существенное для биографии человека. Вот, например, воспоминание о том, как отец послал мальчика на огород выдернуть редьку – эпизод весьма малозначимый. Но память не просто задерживается на нем – она воспроизводит его восторженно, почти экстатически: «Мало было в моей жизни мгновений, равных тому, когда я летел туда по облитым водой бурьянам и, выдернув редьку, жадно куснул ее хвост вместе с синей густой грязью, облепившей его…» (VI, 19). Значимым оказывается для памяти не содержательность эпизода, но интенсивность связанного с ним чувственного переживания мира, жизни, земли и «земляной снеди».

Для биографии, собирающей факты, сведения – или идеи, мировоззренческие итоги, к которым пришел человек, – подобная выборочная работа памяти мало что даст. Но в романе-воспоминании именно такого рода ее «итоги», связанные с переживанием вкуса, цвета, воздуха, перспективы оказываются самыми главными. Более того: именно через них развивается метафизическая тема романа. Весьма характерно подведение жизненных итогов в конце XII главы первой части: «Я весь дрожал <���…>, глядя на ту дивную, переходящую в лиловое, синеву неба, которая сквозит в жаркий день против солнца в верхушках деревьев, как бы купающихся в этой синеве, – и навсегда проникся глубочайшим чувством истинно-божественного смысла и значения земных и небесных красок. Подводя итоги того, что дала мне жизнь, я вижу, что это один из важнейших итогов. Эту лиловую синеву, сквозящую в ветвях и листве, я и умирая вспомню…» (VI, 32).

Сама форма воспоминаний обретала для Бунина особое, философско-эстетическое значение и во многом определяла поэтику его произведения. Однако писатель сознавал и опасность этой формы. Опасность заключалась в том, что в читательском восприятии установка на воспоминание могла превратить роман в произведение чисто мемуарного, автобиографического плана. В этом случае внимание читателей сосредоточится по преимуществу на том, что вспоминается: на событиях, фактах личной жизни героя, картинах прошлого России. Этот пласт восприятия заслонит глубину, поэтический смысл, философский подтекст, которые скрыты в «Жизни Арсеньева». Желая избежать подобного эффекта, Бунин на разных этапах работы над романом (вплоть до окончательной правки рукописи) стремился избегать излишней автобиографичности. Он последовательно заменял реальные имена вымышленными, исключал биографические подробности из жизни родственников: отца, матери, братьев [297]. Бунин отказался и от попытки введения в роман своего юношеского дневника, и от прямого цитирования собственных, ранее написанных произведений. Примерно четверть всех сокращений в рукописи сделана за счет биографических подробностей.

С другой стороны, интерес читателя к событиям личной жизни героя намеренно снижается Буниным благодаря уменьшению роли фабулы, понижению ее остроты. Чаще всего автор заранее сообщает, чем кончится то или иное событие, о котором идет речь в романе. Характерный тому пример – одна из немногих вставок в рукописи первой книги. Заканчивая IX главу (в окончательной редакции – XI), Бунин пишет: «Счастливых дней было еще много, но только уже не одних счастливых. Впрочем, не буду забегать вперед, отмечу все по порядку» [298]. Приведенная фраза вычеркивается уже в рукописи, и, «забегая вперед» и «нарушая порядок», автор сообщает, о чем будет рассказано в последующих главах первой книги: «Я вскоре узнал одного замечательного в своем роде человека, вошедшего в мою жизнь, и начал с ним свое ученье. Я перенес первую тяжелую болезнь. Пережил смерть – смерть Нади, потом смерть бабушки…» [299].

Несмотря на то, что писатель явно стремился предупредить возможность поверхностного прочтения «Жизни Арсеньева», меняя композицию и стиль произведения, роман все-таки был воспринят как автобиографический, а главным его достоинством было сочтено поэтическое и точное изображение картин русского прошлого. Бунину пришлось выступить с опровержением подобного взгляда. Он писал: «Может быть, в „Жизни Арсеньева“ и впрямь есть много автобиографического. Но говорить об этом никак не есть дело критики х у д о ж е с т в е н н о й» [300].

Одновременно появлялись и другие отклики, авторы которых отмечали своеобразие нового произведения Бунина, пытались проникнуть в особенности жанра и поэтики романа, понять глубину его художественной мысли и через них воспринять содержание «Жизни Арсеньева». Те рецензии, которые в большей или меньшей степени отражали общий смысл произведения, Бунин собирал, подчеркивая в них, как уже говорилось, наиболее справедливые на его взгляд суждения. Вот одно из понравившихся писателю высказываний о романе: «Конечно, и в „Арсеньеве“ картины России дворянско-деревенской, мещанско-городской, интеллигентски-революционной даны с тою же рельефностью, в которой Бунин не знает соперников. Но все это для „Арсеньева“ не характерно и в нем не важно. За это изумительное изобразительство Бунина по-старому хочется благодарить, но не оно влечет к нему» [301]. Слова, выделенные курсивом, подчеркнуты Буниным.