Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Слова «помню», «вспоминаю» – тот неизменный рефрен, который то и дело повторяется в бунинском повествовании. И эти же слова, правя рукопись, он неоднократно вставляет. Бунин вообще любил повторение «акцентирующих» слов. Следя за тем, как рождается образ у Бунина, можно часто наблюдать использование этого стилистического приема. Приведем один из многих примеров.

Выделенное нами слово «темный», «темнота», два раза употребленное в черновой и шесть – в окончательной редакции, создает необходимый для Бунина колорит, вступающий во взаимодействие с «золотистым» огнем свечей.

«Помню», «вспоминаю» – такое же акцентирующее слово, но оно возникает не в отдельном фрагменте текста, а проходит через весь роман.

Обращенность к прошлому, не только давнему и недавнему, но также и к «существованиям в веках», осложняется, дополняется и как бы уравновешивается постижением Арсеньевым «новизны» мира. Бунин не любил контрастов, и две эти тенденции не контрастируют между собой, а составляют некое органическое слияние противоположностей. Слово «новизна», как и «помню», становится ударным, акцентирующим. Уже в первую поездку в соседнее село у Алеши «весело замирает сердце от <���…> новизны, богатства впечатлений» (VI, 24). Затем его встречают «резкая и праздничная новизна гимназии» (VI, 65) и «великая и божественная новизна, свежесть и радость „всех впечатлений бытия“» (VI, 93). Позднее, когда Арсеньев начал писать, он «особенно свежо удивлялся новизне и прелести окружающего» (VI, 119). Когда путешествовал, «шел как зачарованный в древнем городе, во всей его чудесной новизне» (VI, 250). Нетрудно заметить, что со словом «новизна» всегда соседствуют слова «радость», «прелесть», «праздник». Это единство радости и новизны особо подчеркнуто автором: «Воля, простор, новизна, которая всегда празднична, повышает чувство жизни» (VI, 164).

Может быть, именно потому, что мотив радостной новизны проходит через весь роман, отпала необходимость в главе, в которой специально говорилось о новизне и которая заканчивалась стихотворением, категорически утверждающим:

Радость новизны и погружение в воспоминание не составляют у Бунина контрастной пары еще и потому, что воспоминание – то же узнавание, оно тоже содержит в себе новость. А когда одни и те же эпизоды описываются повторно, когда память воспроизводит уже бывшее и рассказанное, новостью становится само духовное событие воспоминания, ибо оно, как было сказано, – не пребывание, не константа, а живой и деятельный процесс. Воспоминание у Бунина – такое же становление, как жизнь человека или жизнь природы. В рецензии на «Избранные стихи» Бунина, вышедшие в Париже в 1929 году, Набоков писал, что «для Бунина „прекрасное“ есть „преходящее“, а „преходящее“ он чувствует как „вечно повторяющееся“. В его мире, как и в ритме его стиха, есть сладостные повторения» ( Р II, 674).

О природе в «Жизни Арсеньева» следует сказать особо, ибо в бунинских природоописаниях растворено его метафизическое отношение к миру.

Собственно пейзажных зарисовок, «картин природы» у Бунина почти нет. Есть непосредственное восприятие этих картин героем, его чувства, мысли и ощущения, пробуждаемые ими. Герой продлевает свои настроения и мысли в область природы, ему может казаться, что даже луна «думает то же самое». Всеми сторонами своей жизнедеятельности – биологической, социальной и духовной – герой связан с природой, которая практически не существует как нечто отдельное от него даже тогда, когда оборачивается началом безучастным и бессмысленным. «Но что таило в себе это бесконечное? В загадочности и безучастности всего было что-то даже страшное» (VI, 150); «Бездна и ночь, что-то слепое и беспокойное, как-то утробно и тяжко живущее, враждебное и бессмысленное» (VI, 177) – такого рода высказывания адресованы в «Жизни Арсеньева» не к внешнему, отчужденному от человека миру, но к тому бытию, частицей которого является он сам: «…я родился во вселенной, в бесконечности времени и пространства…» (VI, 237).

Точный, конкретный, с выделением мельчайших живописных деталей пейзаж соседствует в романе с символичными, обобщенными, утрачивающими конкретность и локальность картинами природы, перерастающими в картины мироздания.

В первом случае создание пейзажа, как свидетельствует рукопись, идет легко, почти сразу выливается в законченную форму. По-видимому, это объясняется некоторыми свойствами автобиографического героя (или, в данном случае точнее будет сказать – автора): «В числе моих особенностей всегда была повышенная восприимчивость к свету и воздуху, к малейшему их различию» (VI, 163). Вполне естественно, что пейзаж в романе как раз и характеризуется передачей имеющего самые разнообразные оттенки воздуха, тончайшими колебаниями света и тени. Вот, например, описание зимнего города: «…в тугой и звонкой недвижности жгучего воздуха весь город медленно и дико дымился алыми дымами из труб» (VI, 76); или осеннего утра: «…свежее и яркое утро, ослепительный солнечный свет, блещущий на полянах и теплыми, золотистыми столпами падающий среди стволов вдали в сырой холодок и тень низов, в тонкий, сияющий голубым эфиром дым еще не совсем испарившегося утреннего тумана…» (VI, 85); или весенней ночи, когда «какое-то тончайшее и чистейшее дыхание чуть серебрилось между землей и чистым звездным небом» (VI, 107).

В романе-воспоминании подобные зарисовки – это не только картины природы, это в не меньшей степени автобиографические свидетельства, поскольку здесь переданы те обостренные ощущения, которые воспринимает автобиографический герой и которые его память хранит так же, как хранит она событийный пласт жизни. Показательно, что от варианта к варианту описание той или иной картины природы может значительно меняться, но передача света, воздуха непременно присутствует уже в первых черновых набросках, составляет как бы основу пейзажа (а следовательно, и основу восприятия) и не меняется в дальнейшем.

Так же легко в картинах природы в романе появляются тончайшие оттенки различных запахов, разнообразные слуховые образы. Бунину была свойственна та же острота чувственного восприятия мира, что и Набокову, и та же память чувств. Переход к повествованию о юности начинается словами: «Это было уже начало юности, время для всякого удивительное, для меня же, в силу некоторых моих особенностей, оказавшееся удивительным особенно: ведь, например, зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняя запах ландыша или старой книги…» (VI, 92). Или далее: «…было такое обоняние, что отличался запах росистого лопуха от запаха сырой травы!» (VI, 120).