Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Есть у Бунина в «Жизни Арсеньева» и привычная для русской литературы общественно-политическая проблематика. Он ставит вопрос о причинах русской революции и дает на него ответ частично в духе Герцена: помимо догматизма мировоззрения участников русского революционного движения, многое из произошедшего в России в начале XX века он объясняет особенностями русского национального характера.

Быть может, наиболее глубинным взаимодействием Бунина с жанровой традицией является его взаимодействие с автобиографической прозой Толстого. Свою близость к Толстому (но и отталкивание от него) Бунин специально отмечает. «Что ж, думал я, – рассказывает Алексей Арсеньев, – может быть, просто начать повесть о самом себе? Но как? Вроде „Детства, отрочества“? Или еще проще? „Я родился там-то и тогда-то…“ Но, Боже, как это сухо, ничтожно – и неверно! Я ведь чувствую совсем не то!» (VI, 236–237).

У Бунина в первых четырех частях романа, которые по первоначальному замыслу и должны были составлять всю книгу, отсутствует, как и у Толстого, занимательное сюжетное развитие повествования. Подобно Толстому, Бунин описывает события частной – отнюдь не исторической – жизни. Его рассказ целиком сосредоточен (опять же как у Толстого) именно на частностях семейного быта, в котором, как это всегда бывает, случаются свои сильные потрясения.

Роман Бунина в конце концов получил подзаголовок «Юность» [315], но начинается он с детства героя. Подзаголовок не случайно отсылает к Толстому. Как и его, Бунина занимает различие возрастных этапов, переходы от детства к отрочеству и от отрочества к юности. Только Бунин выделяет еще один этап – младенчество – и, в отличие от Толстого, не проводит резких граней между возрастными периодами, которые у него плавно сменяют друг друга («За эти годы я из мальчика превратился в подростка. Но как именно совершилось это превращение, опять один Бог ведает» – VI, 66). Отсутствует в «Жизни Арсеньева» и нравственная проблематика в толстовском ее смысле. Герой Бунина не решает проблем нравственного совершенствования и практически не испытывает мук совести. Стыд за собственные поступки, которые постоянно испытывает Николенька Иртеньев – характерная личностная черта Толстого. Он сохранит ее на протяжении всей жизни, до самого финала. В 1881 году, почти через тридцать лет после трилогии, именно эта черта побудит его написать «Исповедь» – произведение, с одной стороны, жанрово точно соответствующее своему названию, а с другой стороны, переходящее в проповедь. Такова тенденция развития автобиографической прозы Толстого – тенденция, предзаданная уже в «Детстве. Отрочестве. Юности».

Главнейшее же отличие Бунина от Толстого заключается в том, что Бунина совершенно не интересуют общие законы становления личности, он не только не занят обобщающей аналитической работой, но, напротив того, целиком поглощен уникальным, частным содержанием подлежащей пересказу жизни. Кроме того, как было показано выше, Бунин последовательно уклоняется от прямых аналитических суждений – хотя бы и по поводу той вполне индивидуальной биографии, которой посвящена его книга. Если добавить к этому нарочито сниженную в первых четырех книгах «Жизни Арсеньева» фабульную напряженность (фабула появляется только в добавленной позднее пятой книге), то неудивительно, что при поверхностном чтении роман кажется бессюжетным или, во всяком случае, обладающим сюжетом, совершенно не поддающимся пересказу.

Тем не менее биография героя «Жизни Арсеньева» достаточно жестко структурирована, и этапы становления героя могут быть здесь эксплицированы едва ли не столь же отчетливо, как и в автобиографической трилогии Толстого [316].

Первый этап – младенчество. Он окрашен печалью и одиночеством, младенец словно оторван от чего-то родного – но обладает и неким знанием, знанием «той сокровенной души, которая всегда чудится человеку в мире» (VI, 9). Ощущения ограничены впечатлениями от природы, чаще всего – от солнечных дней. Такие впечатления как будто что-то «говорят» ребенку, куда-то «зовут», что-то «напоминают». «Речь» и «зовы» природы вызывают почти болезненное чувство: младенцу словно чего-то недостает, словно что-то у него отнято. Это боль «воплощения». Здесь Бунин эмоционально совпадает с Андреем Белым и отчасти расходится с Вячеславом Ивановым, для которого народившаяся душа – «изгнанница», но тем не менее фон первых воспоминаний – «младенческое злато».

Следующий этап – раннее детство. В жизнь входят мать, отец, сестра, няня. От этого этапа в памяти остается несколько картин быта и несколько значимых событий, в частности – поездка в город. В воспоминаниях появляется обыденность и, вместе с нею, известная степень точности, но они разрозненны, лишены хронологической последовательности. Мучительные ощущения младенчества в это время забываются, «стираются», ибо детская душа «начинает привыкать к новой обители» (VI, 13).

В раннем детстве красота природы воспринимается уже без боли, и эта красота поворачивается к ребенку своей телесной, «вещественной» стороной. Ребенок приобщается к ней благодаря особой заинтересованности во всем, что можно потрогать и съесть. Через своеобразную трапезу происходит единение зрительных, осязательных и вкусовых ощущений: «А сколько мы открыли съедобных кореньев, сколько всяких сладких стеблей и зерен на огороде» (VI, 17). С восторгом поедались «длинные зеленые стрелки лука с серыми, зернистыми махорчиками» «красная редиска», «белая редька», «маленькие, шершавые и бугристые огурчики» (VI, 18). Радость еды была связана не с чувством голода – «мы за этой трапезой, сами того не сознавая, приобщались самой земли, всего того чувственного, вещественного, из чего создан мир» (VI, 18). Чувство Бога родится именно из этой чувственной радости: «О, как я уже чувствовал это божественное великолепие мира и Бога, над ним царящего и его создавшего с такой полнотой и силой вещественности!» (VI, 18).

Так постепенно конкретизируется, а затем и психологизируется ощущение божественного начала мира, данное младенцу как бы «от века». В детское восприятие действительности Алексеем Арсеньевым входит ощущение таинственности всего окружающего (подобное ощущение подробно описано в воспоминаниях о детстве Флоренского [317]). Оно включает в себя детские страхи, непосредственное переживание тех образов, которые приходят из фольклора, из народных поверий, сказок, игравших большую роль в жизни дворянских усадеб, тесно связанных с крестьянским бытом. Из пленительных сказочных слов о неведомом и необычном рождается мечта уехать «куда-нибудь далеко, далеко… Почему с детства тянет человека даль, ширь, глубина, высота, неизвестное, опасное, то, где можно размахнуться жизнью, даже потерять ее за что-нибудь или за кого-нибудь? Разве это было бы возможно, будь нашей долей только то, что есть, „что Бог дал“, – только земля, только одна эта жизнь? Бог, очевидно, дал нам гораздо больше» (VI, 21).