Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Характер работы над этим пейзажем – несколько иной, чем в предыдущем примере. Здесь в окончательной редакции исчезают статичные элементы пейзажа («стены домов»), исключается авторский комментарий, а уже из машинописного варианта этой главы удаляются слова «единственно неподвижный». Остается увиденный внутренним зрением движущийся пейзаж с акцентирующим словом «несется». Он заставляет почувствовать вечность постоянно изменяющейся, но неистребимой жизни человека и мира.

Еще одна отличительная особенность бунинских пейзажей – присутствие в них оксюморонов, которые чаще всего появляются уже в первом черновом наброске и, как бы ни менялся в дальнейшем текст, входят в окончательную редакцию. «Живописно обезображенный сад», «вечно юная старость деревьев» (VI, 81), «багряно-темный свет» (VI, 143), «знойно-холодный ветер» (VI, 187) – такого рода сочетания в высшей степени органичны для «Жизни Арсеньева».

Их органичность позволяет сочетать, кроме всего прочего несочетаемого, статику и динамику, единство которых многое определяет в природе бунинского воспоминания. Способность мира и души быть одновременно в состоянии чрезвычайно напряженного движения и неизменной, никуда и никогда не исчезающей неподвижности позволяет памяти, не утрачивая состояния пребывания, находиться в постоянной действенной активности. Из сшибки, соединения статики и динамики в описании природы и одновременно – состояния души возникает одно из наиболее выразительных в романе описаний творческой работы памяти. Описана зимняя поездка героя – и изначально подчеркнуто, что это картины, сохраненные памятью: «Как вижу, как чувствую эту сказочно-дивную ночь! Вижу себя на полпути между Батуриным и Васильевским, в ровном снежном поле. <���…> Все летит, спешит – и вместе с тем точно стоит и ждет: неподвижно серебрится вдали, под луной, чешуйчатый наст снегов, неподвижно белеет низкая и мутная с морозу луна, широко и мистически-печально охваченная радужно-туманным кольцом, и всего неподвижней я, застывший в этой скачке и неподвижности, покорившийся ей до поры до времени, оцепеневший в ожидании, а наряду с этим тихо глядящий в какое-то воспоминание» (VI, 210). Память восстанавливает фрагмент улетевшей жизни вместе с тем воспоминанием, которое возникало в тот далекий момент. Герой движется от воспоминания к воспоминанию, возникает воспоминание воспоминания: «…вот такая же ночь и такой же путь в Васильевское, только это моя первая зима в Батурине, и я еще чист, невинен, радостен – радостью первых дней юности, первыми поэтическими упоениями в мире этих старинных томиков, привозимых из Васильевского, их стансов, посланий, элегий, баллад:

Поэтический текст, возникающий в памяти, соединяет два разъединенных момента жизни и увлекает память еще дальше – за пределы личной биографии, к чему-то, происходившему за чертой рождения: «„Где все это теперь!“ – думаю я, не теряя, однако, ни на минуту своего главного состояния, – оцепенелого, ждущего. „Скачут, пусто все вокруг“, – говорю я себе в лад этой скачке (в ритм движения, всегда имевшего такую ворожащую силу надо мной) и чувствую в себе кого-то лихого, старинного, куда-то скачущего в кивере и медвежьей шубе…» (VI, 210).

В последнем из приведенных примеров строки Жуковского служили связующим звеном между двумя витками памяти. Челночное движение памяти постоянно вплетает в повествовательную ткань «Жизни Арсеньева» чужие художественные тексты. Способность героя превращать увиденное на картинках и прочитанное в книгах в свое собственное личное воспоминание выливается по отношению к чужим текстам в своеобразное «присвоение» памятью дорогих для нее художественных миров, входящих в биографию как ее составные части. Единство с литературным миром не менее органично для героя, чем единство с миром природным. Но Бунину не свойственно растворять чужое художественное слово в собственном повествовании, сливать их в едином сплаве (как это было свойственно Андрею Белому или Вячеславу Иванову и как это будет присуще Набокову). Цитаты, по своей многочисленности способные поспорить с природоописаниями, всегда «закавычены», выделены, вполне автономны. Жизненные и литературные впечатления, слитые в мировосприятии и воспоминании, в самом тексте «Жизни Арсеньева» ведут раздельное существование.

Одна из примечательных черт Арсеньева – «обытовление» литературных впечатлений. Охоту, описанную Толстым, он видит рядом с собой, по соседству. Годовой или суточный цикл переживается им сквозь призму пушкинских стихов. Литературные краски и провинциальная дворянская жизнь составляют некое единство, в рамках которого быт поэтизируется, а художественные впечатления (Козлов, Фет, Полонский) становятся компонентой бытовой жизни. Именно это, «обиходное», их восприятие позволяет им стать затем компонентой судьбы.

Так входит в судьбу героев «Поэзия и правда» Гёте. Арсеньев читает Лике то место из этой автобиографической книги, где Гёте рассказывает, «как он уезжал от Фредерики и вдруг мысленно увидел какого-то всадника, ехавшего куда-то в сером камзоле, обшитом золотыми галунами». Дальше у Гёте сказано: «Этот всадник был я сам. На мне был серый камзол, обшитый золотыми галунами, какого я никогда не носил» (VI, 261). Лика предчувствует, что и Арсеньев так же разлюбит ее – и в некотором особом, непрямом смысле предчувствие это сбывается. «Поэзией и правдой» предсказан вектор развития их отношений, но и в «Поэзии и правде» прямой ход событий предварен чтением книги, в которой как бы заранее описана ситуация, которая возникнет между героем и Фредерикой. И заранее мысленно увиденным всадником в сером камзоле герою тоже предстоит появиться. Как «присваиваются» чужие воспоминания, так же воображение и чтение оказываются интегрированы в жизнь, становятся ее прошлым, реально определяющим будущее. Существенно, что введение книги Гёте становится чем-то вроде установки зеркала, в котором воспроизводится, умножаясь, реальная перспектива: судьба Арсеньева предсказана Гёте, судьба Гёте предсказана другой книгой…

Соприкосновение Бунина с жанровыми традициями русской автобиографической прозы носит по преимуществу внешний характер поверхностного сходства. Подобно Аксакову, Бунин описывает дворянский быт – описывает с той же любовью, несмотря на то, что юность Бунина пришлась на время постепенного разорения его семьи. Уклад, строй, устои русской жизни тоже важны для Бунина – особенно это ощутимо в рассказе о торговом человеке мещанине Ростовцеве. Подобно тому, как это делает Горький в своей автобиографической прозе, Бунин выписывает портреты представителей различных социальных слоев, каждый раз пытаясь схватить те черты, которые выражают суть русского национального бытия [314]. Так он рисует просвещенного купца, некогда писавшего стихи, а сейчас внимательно следящего за литературой и читающего столичные толстые журналы. Попал герой Бунина и в среду народнической интеллигенции, но «истории моего современника», причастного к движению «восьмидесятников», Бунин не написал, хотя достаточно точно выразил узость и догматизм мышления этих подчас весьма симпатичных людей.