Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Вспоминает в «Жизни Арсеньева» не только пятидесятилетний автор-рассказчик, но также и мальчик, а затем юноша Арсеньев. То и дело повествование сосредотачивается не столько на том, что произошло с Алешей, сколько на его воспоминании о прошедшем. Воспоминание воспоминаний – вот особенность поэтики романа [306].

Вследствие этой особенности с одним и тем же событием читатель сталкивается порою неоднократно. Так, в романе рассказано, что в детстве Алеша мечтал стать святым, усердно молился, читал жития, носил вериги. Рассказ переходит к юности – и юноша Арсеньев, представляя себе монастырь, вспоминает то «болезненно восторженное время, когда я постился, молился, хотел стать святым» (VI, 69). Количество подобных примеров легко умножить. Однако имеются и более сложные построения, когда вспоминается уже не одно раннее событие, а целая цепь событий, происшедших и описанных ранее. Или наоборот: повествование забегает вперед, чтобы вернуться к описываемому событию из позднейшего времени и передать его в том виде, в каком ему еще только предстоит воплотиться в воспоминании. В главе XII второй книги рассказывается об аресте брата и о гибели донесшего на него, и тут же это событие дается в воспоминании: «В этом имении я бывал впоследствии много раз <���…> и каждый раз непременно вспоминался мне тут и этот несчастный человек, убитый старым кленом <���…> и тот далекий осенний день, когда привезли его два бородатых жандарма в город, в тот самый острог, где так поразил меня когда-то мрачный узник, глядевший из-за железной решетки на заходящее солнце» (VI, 85–87). Воспоминание о страшном узнике за решеткой – одно из самых ранних детских впечатлений, сомкнувшееся теперь с двумя позднейшими. Воспоминания не столько выстраиваются в цепочку, сколько накладываются одно на другое как кольца. Так же, как это было у Андрея Белого и как будет позднее у Набокова, слои памяти у Бунина составляют нечто вроде спирали, где предыдущее воспоминание может быть воспроизведено на одном из последующих витков памяти, и тогда возникает новое его качество, по-иному освещается или актуализируется прошедшее. Эта особенность относится как к событиям, так и к способам осмысления их.

Вереница вспоминаемых событий бесконечно удлиняется, сближая прошлое и настоящее, так как юноша Арсеньев вспоминает не только свое недавнее прошлое – он способен вспоминать и «свои прежние, незапамятные существования» (VI, 37).

Весь роман – это движение подобных воспоминаний-узнаваний. Слова «мертвое тело», услышанные впервые, страшны Алеше; «значит я их уже знал когда-то?» (VI, 25) – спрашивает автор. Всякое стальное оружие волнует мальчика, и возникает тот же вопрос: «откуда они у меня, эти чувства» (VI, 33). Книги и рассказы учителя о рыцарских временах потому так близки мальчику, что он «когда-то к этому миру принадлежал. И даже был пламенным католиком» (VI, 35). Детское книжное знакомство с «миром океанским, тропическим», с фрегатами, с Робинзоном вызывает ту же уверенность: «Уж к этому-то миру я, несомненно, принадлежал» (VI, 36). Картинки в «Робинзоне Крузо» и «Всемирном путешественнике» с пирогами, дротиками, кокосовыми лесами, нагими людьми, первобытными хижинами вызывают ностальгические переживания: «…все чувствовал я таким знакомым, близким, словно только что покинул я эту хижину, только вчера сидел возле нее в райской тишине сонного послеполуденного часа. Какие сладкие и яркие виденья и какую настоящую тоску по родине пережил я над этими картинками!» (VI, 36) [307].

Это воспоминание-узнавание того, что никогда не было пережито в реальном, земном, чувственном опыте, трудно признать индивидуальной чертой Бунина. Мы приводили примеры совершенно сходных переживаний, описанных Флоренским, Андреем Белым, Вячеславом Ивановым. Бунин рассказывает о книге «Земля и люди», в которой были картинки в красках с изображениями финиковой пальмы, верблюда, египетской пирамиды, бросающегося на жирафа льва. «И, боже, сколько сухого зноя, сколько солнца не только видел, но и всем своим существом чувствовал я, глядя на эту синь и эту охру, замирая от какой-то истинно эдемской радости! В тамбовском поле, под тамбовским небом, с такой непосредственной силой вспомнил я все, что я видел, чем жил когда-то, в своих прежних, незапамятных существованиях, что впоследствии, в Египте, в Нубии, в тропиках мне оставалось только говорить себе: да, да, все это именно так, как я впервые „вспомнил“ тридцать лет тому назад!» (VI, 37). Автор «Котика Летаева», переживший, как было рассказано, «подпирамидный Египет» в детских шествиях с няней по коридору, точно так же узнавал изображения подобных шествий, увидев их впоследствии на стенах подземных гробниц Египта. Бунин отправляется от, казалось бы, гораздо более реалистичной мотивировки: от впечатлений, произведенных картинками в детской книжке. Здесь нет немотивированных «воспоминаний» Египта младенцем-Котиком или видений в слепом окне, описанных в «Младенчестве». Но картинки в книжке пробуждают в герое Бунина именно воспоминания – чувственные воспоминания никогда не испытанного тропического жара. Это переживание не окутано у Бунина мистической дымкой, оно передано ясной речью, не затрудняющейся проблемой его передачи, оно описано в контексте абсолютно реалистичного повествования и вследствие этого обретает неколебимые права наравне со всеми прочими проявлениями чувственного мира.

Но эта особенность делает для Бунина чрезвычайно трудным вопрос о границах собственной личной памяти и, соответственно, о границах собственной жизни. Ответ на этот вопрос он многократно варьировал в черновиках. Приведем один из таких вариантов. «Очень странно писать все, что я пишу, в знойный провансальский день… Да ужели все это было в самом деле и ужели это был я? Какая бесконечная даль и давность. Мое детство, начало моей жизни… Но где мне остановиться на пути к своему началу? Из чего и как составилось то, что называется <���моей жизнью?>. Разве только то, что называется моими воспоминаниями. Разве мне не кажется теперь, что я помню [Ассирию, Вавилон, Грецию, Халдею, Египет] чуть не сотворение мира. Ведь это началось еще в Каменке: как только я узнал, что был некогда „рай“ или „прекрасный сад“ и увидел на картине „познание добра и зла“ <���…> Ведь еще в младенчестве входило в мою жизнь как нечто, пережитое мною самим, то жертвоприношение Авраама, то бегство в Египет, так что уж и в ту пору не было у меня веры, что я начался в Каменке» [308].

Бунину крайне важно подчеркнуть мотив познания мира как воспоминания-узнавания, и единственные случаи введения в рукопись (а не вычеркивания из нее) при окончательной правке обобщений и выводов связаны именно с этим мотивом. Вот один из наиболее характерных примеров. В машинописном варианте читаем: «На ярмарке гадала мне молоденькая цыганка. Уж как не новы эти цыганки. Но чего только не перечувствовал я, пока она держала меня за руку своими цепкими, черными пальцами, и сколько думал потом о ней. Вся она была, конечно, необыкновенно пестра разноцветностью своих лохмотьев и цыганских украшений и все время слегка волновала бедра, говоря мне разный вздор и томя меня сонной ленью глаз и лиловых губ, открывавших белые зубы» [309]. В окончательной редакции этот фрагмент получил продолжение: «…говоря мне обычный вздор, откинув шаль с маленькой смоляной головы и томя меня не только этими бедрами, сонной сладостью глаз и губ, но и всей своей древностью, говорившей о каких-то далеких краях, и тем еще, что опять тут были мои „отцы“, – кому же из них не гадали цыганки? – моя тайная связь с ними, жажда ощущения этой связи, ибо разве могли бы мы любить мир так, как любим его, если бы он уж совсем был нов для нас» (VI, 152).