Галина Юзефович - Таинственная карта

Питтс подчеркивает, что назвать Фуке невиновным в злоупотреблениях и коррупции будет некорректно – сколоченное им огромное персональное состояние говорит об этом с предельной ясностью. Другое дело, что применительно к эпохе Короля-Солнце сам термин «коррупция» не имеет смысла – коррупция была не столько отклонением от нормы, сколько самой нормой, естественным и единственно возможным образом жизни всего государственного аппарата, и в нее были вовлечены фигуры куда более влиятельные и важные, чем злополучный Фуке. Именно на обнародовании этого факта и на его осмыслении выстроил свою линию защиты опальный суперинтендант, и эта стратегия спасла его от плахи и едва не спасла от тюремного заточения.

Чахлые и, как всем казалось, бессильные в условиях абсолютизма государственные институты внезапно пробудились от спячки и под давлением общественного мнения нашли в себе силы дать отпор верховной власти. Вполне реальный риск для карьеры (бо́льшая часть судей, оправдавших Фуке по всем главным статьям обвинения, так или иначе лишились своих должностей или были отправлены в ссылку) оказался менее значим, чем риск для репутации и чести. Как пишет Питтс, «Суд над Фуке выявляет механизм “показательного процесса”, а также – риски, которыми он чреват, когда инициировавшая его власть теряет контроль над изложением событий и позволяет защите выступить с собственной, убедительной и часто весьма опасной контристорией». Что называется, российской оппозиции на заметку.

Англичанка Оливия Лэнг переехала в Нью-Йорк, влюбившись в мужчину, однако роман оказался скоротечным, и очень быстро Лэнг осталась в чужом городе совсем одна. Погрузившись в собственные переживания, в полной мере впустив в себя одиночество и растворившись в нем, она внезапно обнаружила, что это состояние обладает ресурсом не только для саморазрушения и депрессии, но и для продуктивной внутренней работы. Книга, ставшая ее результатом, это одновременно и интимный персональный опыт, и прикладное искусствоведение, и в высшей степени необычный портрет Нью-Йорка, и критический очерк жизни в мегаполисе как таковом – пространстве, по мнению автора, изначально ориентированном на максимальную людскую разобщенность.

Вынужденно изолированная от современников, лишенная теплой дружеской поддержки, Лэнг ищет себе товарищей и собеседников в прошлом.

Американский художник Эдвард Хоппер становится для нее воплощением одиночества в браке: его, вроде бы, гармоничный союз с художницей Джо Верстилл Нивисон при ближайшем рассмотрении оказывается трагическим сожительством людей, глубоко чуждых и чужих друг другу. Мучая друг друга, они сосуществуют вместе на протяжении сорока с лишним лет, черпая в этом парном одиночестве странное удовлетворение и творческую энергию.

Икону поп-арта Энди Уорхола Оливия Лэнг рисует человеком, запертым внутри собственной речевой дисфункции. Практически не способный говорить по-английски (родной язык Уорхола – редкий русинский диалект, не понятный в Нью-Йорке никому, кроме родителей художника), нервный, болезненно застенчивый, он маскирует свою отчужденность от других людей показной эксцентричностью, а фото- и кинокамера, без которых он практически не выходит из дома, служат ему и защитой от мира, и непреодолимым барьером на пути к нему.

С его историей оказывается переплетена история писательницы, художницы и феминистки Валери Соланас, в 1968 году совершившей покушение на Уорхола (художник выжил, но лишился части легкого). Под конец жизни она впала в совершеннейшую паранойю – Соланас казалось, что все вокруг пытаются украсть у нее слова, и она замкнулась в молчании, общаясь с окружающими при помощи знаков и ребусов.

Фотограф Дэвид Войнарович, в детстве ставший жертвой чудовищного семейного насилия, на протяжении всей жизни ищет утешения в беспорядочных сексуальных связях, однако делается в результате лишь еще более одиноким. А вот его подруга и соратница, фотохудожница Нэн Голдин, своими работами (да и всей своей жизнью) воспевает секс в качестве лекарства от одиночества: слияние тел становится для нее надежным способом преодолеть разобщенность душ…

Сплавляя собственный опыт с опытом предшественников, изящно и легко перекидывая мостики через время и пространство, рассказывая о титанах искусства как о жертвах, героях и мучениках одиночества, Оливия Лэнг создает книгу одновременно очень щемящую и очень утешительную. Умело продуцируемое ею ощущение, что в своем одиночестве мы, извините за тавтологию, не одиноки, позволяет любому городскому невротику почувствовать себя не изгоем, выброшенным на окраину бытия, но почетным членом престижного закрытого клуба, участником древнего и гордого братства одиноких. Из социально неодобряемого и, в общем, довольно стыдного порока одиночество у Лэнг становится одним из возможных способов жизни, сопряженным с трудностями, но в то же время приносящим бесценные плоды.

Пожалуй, единственное, что портит эту во всех отношениях замечательную и полезную книгу, – это качество русского издания. Подготовленное в чудовищной спешке и ставшее полем кровопролитной битвы между издателем, редактором и переводчиком, местами оно выглядит настолько неудобочитаемым, что, возможно, это тот случай, когда лучше обратиться к оригиналу.

Есть подозрение, что «Гавана» Курлански (создателя знаменитых бестселлеров «Соль» и «Молоко») писалась на волне краткого потепления в американо-кубинских отношениях в качестве так называемой «второй книги в путешествие» – то есть как персональное и познавательное дополнение к безличному и сухому путеводителю. Однако легкий налет прагматизма (к тому же, как мы теперь знаем, несколько преждевременного – ни о каком массовом паломничестве американских туристов на Кубу речь пока не идет) не умаляет достоинств книги, главное из которых – заразительная и очевидно искренняя любовь автора к своему предмету.

«Прежде, чем ты заработаешь право что-то сказать о нем, попробуй его немного полюбить» – эта фраза американского писателя Нельсона Олгрена, сказанная о Чикаго, становится для Курлански своеобразным ключом к пониманию Гаваны. Как следствие, там, где другие видят разруху, нищету, постколониальную травму и унизительную уравниловку кастровского социализма, Марк Курлански видит преимущественно красоту – ну, или во всяком случае ее впечатляющие следы.

Любая – даже самая трагическая – эпоха в пятисотлетней истории кубинской столицы оказывается у него если не безоблачной, то по-своему обаятельной и своеобразной. Так, Курлански ухитряется находить романтику и поэзию во временах раннего колониализма (на протяжении первых трех веков существования Гаваны многострадальный город грабили и сжигали в среднем каждые десять лет). Столетия рабства (продержавшегося на Кубе дольше, чем где-либо еще, и отличавшегося особой бесчеловечностью) обретают в его трактовке зловещее величие. Период миражной и коррумпированной «независимости» ХХ века предстает у Курлански в ореоле лихорадочного и макабрического карнавального веселья. И даже кровавые послереволюционные репрессии (так, любимая туристами крепость Ла-Кабанья в Старой Гаване служила местом массовых расстрелов, которыми руководил Че Гевара) или годы затхлой советской гегемонии выглядят у него по-своему живописно.