Алексей Коровашко - Олег Куваев [повесть о нерегламентированном человеке] [litres]

То, что в начале романа преподносится как тезис, получает в ходе повествования вполне осязаемую наглядность. В частности, это происходит в тот момент, когда Лошак, утративший в результате обморожения стопы и кисти и привезённый в Москву для получения новых протезов, объясняет Возмищеву, почему отказался от мысли о самоубийстве: «Жил я последней свиньёй. Он (Рулёв. – Примеч. авт. ) хотел из меня человека сделать. Так буду я человеком! Буду бороться так! – И Лошак поднял вверх красные свои обрубки кистей и задрал кровоточащие бинты на ногах. – Буду бороться так! – Лошак посмотрел мне в лицо».

Потрясённый этой сценой Возмищев признаётся: «Есть тезис, что страдание облагораживает человека. Если хотите, я этот тезис видел своими глазами. Не забыть мне взгляд Лошака».

Таким образом, если «Территория» единственным средством обретения святости провозглашает честно сделанную трудную работу, то «Правила бегства» выдвигают на первый план иные, куда более сложные критерии: готовность к самопожертвованию и способность перенести самые невероятные страдания (как тут не вспомнить совет Достоевского молодому Мережковскому: «Чтобы писать, страдать надо!»). Однако в «Территории» единичность агиографических критериев компенсируется проектом единой универсальной религии, которую, впрочем, можно считать чрезмерно обмирщённой. Этот специфический экуменизм проповедует Жора Апрятин, склонный, как мы помним, молиться богу в трудных ситуациях, но не отдающий себе отчёта в том, какому именно богу он молится. «Для всякого человека одна религия: не дешеви, не лукавь, не пижонь, работай», – настаивает Апрятин.

В апрятинской формуле поведения нет ничего, что принадлежало бы исключительно к сакральной сфере. Как и Кодекс строителя коммунизма, она требует от своих адептов праведной жизни. Ну а по ту сторону существования их ждёт вечная людская память – профанный вариант всеобщего воскрешения мертвых. Однако было бы неправильным полагать, будто Куваев приносит идеальное в жертву реальному. В противовес всем изводам мирской религии, устраняющим понятие Бога, как и любые «нематериальные» явления, из придуманных ими нравственных систем, писатель признаёт наличие души, продолжающей существовать и после смерти, вливаясь в общий поток иной, не фиксируемой «камерами наблюдения» жизни.

Главным защитником такого насквозь идеалистического понятия, как душа, становится у Куваева Семён Рулёв. Показателен в этом отношении спор между Рулёвым и Возмищевым об эксперименте, который проводит спасающий бичей Рулёв. По сути дела, декларации Рулёва на этот счёт складываются в наставления к праведной и благочестивой жизни. По Рулёву, чтобы человек не впадал в уныние от бессмысленно прожитых лет, ему необходимо следовать программе, состоящей из двух пунктов или, точнее, этапов. Первый этап – нравственная уборка внутри самого себя. Сделав её, человек «маленько себя от шелухи очистит, от суеты этой, от пошлости, жадности, эгоизма нашего». Переход ко второму этапу предполагает необходимость «пошарить глазами вокруг, поискать заблудшего» и начать ему всемерно помогать. Рулёв отдает себе отчёт, что «это не каждому по силам», но уверен, что «заблудших-то в принципе мизер по сравнению с нормальными». При таком количественном соотношении праведности и неправедности «на каждого бича» обязательно «найдётся умный сильный человек».

Эта программа вызывает злость у Возмищева, который «молился» на Рулёва, видел в нем «твёрдого человека», а теперь вдруг осознал, что его кумир проповедует абстрактный гуманизм, далёкий от запросов повседневности. В несвойственном ему жёстком тоне он объявляет все планы Рулёва откровенной чепухой: «Слюна какая-то получается. Помесь религии со светлой коммунистической моралью. Даосизм какой-то вперемежку с графом Толстым». Больше всего Возмищева раздражает полная, как ему кажется, нереализуемость программы Рулёва в им же созданной «республике» бичей. Он предрекает её неизбежную гибель при первом же непосредственном контакте с партийно-бюрократическими органами. «Всю эту твою христианскую чепуху растопчут в два счёта, – доказывает он Рулёву. – Приедет румяный деятель с инструкцией, посмотрит анкетки твоих кадров и выметет всех за милую душу. И тебя за компанию. Или пришлёт идеологически выдержанного зама, он тут лекции начнёт, собрания, доклады, обязательства, и кадры твои завянут, как ландыши на морозе».

Рулёв обрывает эти рассуждения, поскольку они, с его точки зрения, может быть, и правильны, но не учитывают того, что далеко не всё в человеческой жизни подчиняется законам утилитарной прагматики. «Зубки у тебя прорезаются, а ум ещё нет, – говорит он Возмищеву. – Про душу твою не говорю, она просто отсутствует». Возмищев пытается объявить последний аргумент недействительным, отменяющим возможность нормальной дискуссии («Во-во… До души дело дошло»), но изменить взгляды своего оппонента не может. А тот обнаруживает удивительную непреклонность в отстаивании существования души: «А как же? – Рулёв остановился и в упор смотрел на меня. – А как же, филолог? Без этого идеалистического понятия нет людей, нет человечества. Есть просто механизмы с производственной функцией».

В этих словах Рулёва ощущается правота такой силы, что Возмищеву ничего не остается, как примириться со своим поражением: «Я промолчал. Насчёт души и механизмов он точно сказал. Было тут нечто, я сам ещё не мог осознать что».

Убеждённость в существовании души Куваев отстаивает и в «Территории»: «У вас вдруг сожмёт сердце, и вы подумаете без всякой причины, что до сих пор жили не так, как надо. Шли на компромиссы, когда надо было проявить твёрдость характера, в погоне за мелкими удобствами теряли главную цель, и вдруг вы завтра умрёте, а после вас и не останется ничего. Ибо служебное положение, оклад, квартира в удобном районе, мебель, цветной телевизор, круг приятных знакомых, возможность ежегодно бывать на курорте, даже машина и гараж рядом с домом – всё это исчезнет для вас и не останется никому либо останется на короткое время. Во всяком случае, бессмертная душа ваша (курсив наш. – Примеч. авт. ), неповторимое и единственное бытие тут ни при чём. Что-то вы упустили».

Поведение куваевских героев, если вдуматься, и представляет собой выбор той программы существования, при которой их бессмертная душа ничего бы не упустила в краткий момент «неповторимого и единственного» пребывания на земле.

Любое литературное произведение, если это, конечно, не моностих Валерия Брюсова «О закрой свои бледные ноги!» или равная пустому листу бумаги «Поэза конца» Василиска Гнедова, состоит из множества интертекстуальных слоёв, напоминающих в своей целостности напластования горных пород. Указанное сходство даёт все основания для построения стратиграфических разрезов романов, повестей и рассказов. Более чем уместно будет сделать такой разрез и для «Правил бегства», тесно связанных с предшествующей литературной традицией. Разрез этот не достигнет максимальной степени наглядной детализации, но представление о глубинных структурах последней книги Куваева всё-таки даст.