Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

И в конце письма:

…Твоя мать, если тебе простит, – та самая мать из средневекового стихотворенья – помнишь, он бежал, сердце матери упало из его рук, и он о него споткнулся: «еt voici lе coеur lui dit: “T’еs-tu fait mal, mon pеtit?”» [13] И сердце ему сказало: «Ты не ушибся, малыш?» ( фр .)

Пастернак хотя и написал ей покаянный ответ, извиняясь, но переписку прервал. Он такие вещи не мог выносить.

Если бы фрейдисты исследовали этот странный бред Пастернака, они нашли бы его корни – это та ситуация, когда изменяет тебе родина, изменяет страна, а кажется, что изменяет женщина. Почва уходит из-под ног, и это выражается в навязчивом бреде измены. У Шварца такое было в 1938 году. У Каверина было. У Маяковского, кстати говоря, тоже было. А с особенной остротой случилось это с Пастернаком в 1935-м. Он пишет Зине из Парижа страшное, совершенно уже безумное письмо.

И сердце у меня обливается тоской, и я плачу в сновидениях по ночам по этой причине, что какая-то колдовская сила отнимает тебя у меня. <���…> Я не понимаю, почему это сделалось, и готовлюсь к самому страшному. Когда ты мне изменишь, я умру. Это совершится само собой, даже, может быть, без моего ведома. Это последнее, во что я верю: что Господь Бог, сделавший меня истинным (как мне тут вновь говорили) поэтом, совершит для меня эту милость и уберет меня, когда ты меня обманешь.

Возвращаясь в Россию, он не едет домой. Пароход идет из Штеттина в Ленинград, и Пастернак остается в Ленинграде. Остается надолго. Поселяется у матери Ольги Фрейденберг, у тети своей. «Чистота и холод тети-Асиной квартиры вернули мне здоровье», – пишет он. Пастернак вообще очень любит холод и очень плохо переносит жару, обожает умываться ледяной водой, купаться в холодной воде. Любит осень. Ему нравятся прохладные большие ленинградские комнаты. Две недели он просто отсыпается, ходит по городу, встречается с Ахматовой.

Ахматовой показалось, что он сделал ей предложение. Но он предложил ей другое. Он предложил ей переехать в Москву пожить у него после ада, который Пунин устроил ей в Фонтанном доме, когда жил с семьей и Ахматова разделяла с ними общий кров. Вот после этой встречи и этого разговора Зинаида Николаевна решила взять ситуацию в свои руки. Она разрешила ее с истинно фрейдистской простотой: сняла комнату в той самой гостинице, куда когда-то ходила с Милитинским, там провела с Пастернаком неделю очень интенсивных отношений и как-то вышибла клин клином это страшное воспоминание. Он поехал в Москву, начал снова нормально спать.

Осенью, когда кончилась духота и началось похолодание, когда вернулась способность адекватно общаться с людьми, он поехал на дачу, отказался от всех общественных обязанностей, отказался от всяческих празднований, комиссий, буквально бросил обязанности секретаря Союза писателей и – начал писать роман. Там и рождается «Доктор Живаго». Рождается пока еще в виде «Записок Патрикия Живульта».

Интересно эволюционирует антропонимика двух произведений. В «Записках…» всех людей зовут нормально, по-людски, и только главного героя зовут Патрикий Живульт, совершенно не по-человечески, что символизирует его одиночество в мире. В «Докторе Живаго» Юрием Андреевичем зовут единственного нормального человека, а все остальные – какие-то ужасные Ливерии Микулицыны, Киприяны, какие-то дикие совершенно Потулии (хотя на самом деле он всего лишь Паша), что начинают кружиться в страшном хороводе вокруг доктора. А он – Юрий, Георгий Победоносец, Андреевич еще, сын апостола. Живаго. Нормальный человек. «Словарь живаго великорускаго языка».

Вот так происходит в Пастернаке перелом – от чувства собственного уродливого меньшинства к чувству общей ненормальности остальных, так рождается понимание своей победительной правоты. И для этого трагического понимания стоило прожить такую мучительную ломку.

Во время этой зимы, волшебной и страшной зимы 1935–1936 годов, потом зимы 1937 года Пастернак много общается с Александром Афиногеновым. В Москве громят РАПП, арестовывают Киршона, арестовывают Леопольда Авербаха, Афиногенов живет на даче в ожидании ареста. Каждый отдаленный звук машины кажется ему звуком «черной маруси», едущей непосредственно за ним. Пастернак – единственная радость в афиногеновской жизни. Их двое в пустом переделкинском поселке.

Пастернак сам топит печь. «Я люблю чувствовать себя господином положения», – пишет он Зинаиде Николаевне. Сам растапливает убогий дачный котел. Сам готовит. Проводит весь день в литературных занятиях, читая «Историю Англии» и черпая в ней уверенность. А по вечерам заходит к Афиногенову и пересказывает ему то, что он прочел.

Афиногенов вспоминал:

Этот человек, которого мы все так не понимали, а часто и травили, – он так не отсюда, в нем есть такое волшебство, такая небесность, и это такое счастье, что он рядом со мной и приходит ко мне.

«Записки Патрикия Живульта» не удались в силу довольно простой причины: это роман компромиссный, попытка рассказать о том, как один не прав и все-таки хорош, а все правы, хотя и плохи. Должен был произойти счастливый перелом 1940 года, должны были появиться стихи переделкинского цикла, чтобы вдруг из всего этого родилось удивительное освобождение – тема «Доктора…». Я думаю, что перелом произошел на двух стихотворениях, которые в этом цикле лучше всего. Первое – «Вальс с чертовщиной», в котором так невероятно чувствуется, с одной стороны, восторг, а с другой – нарастающий ужас, и, наконец, «Свечка за свечкой явственно вслух: / Фук. Фук. Фук. Фук» – четыре такта, которыми кончается соната, – это во многом то ощущение, которое есть в «Докторе…», ощущение страшного карнавала, в котором не хочется больше кружиться.

А куда же хочется? Хочется в пустоту и свободу, о чем одно из первых тогдашних предвоенных стихотворений – «Опять весна» (сохранилась страничка, где Пастернак нотами отмечает себе даже интонации чтения):