Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Удивительным образом довлатовская проза в этот момент оказалась утешительной, и эту утешительную функцию нельзя у нее отнять. Ибо в 1990-е годы многие истины, традиционные для русской литературы, были поколеблены. Мы привыкли к тому, что литература – это последние вопросы и большие страсти. Но мы привыкли и к тому, что главная цель человека – это стать сверхчеловеком; что люди живут для труда, а не трудятся для прокорма; что у нас есть великие цели и что наша страна самая интересная в мире. И тут вдруг оказалось, что на первый план вышли ценности жизни обывателя. Ведь в том-то и дело, что литература Довлатова рассчитана сплошь и рядом на начитанного в рамках шестидесятнической парадигмы, умеренно культурного в рамках французской «новой волны», умеренно продвинутого в рамках журнала «Чешское фото» советского обывателя.

Я прекрасно помню, как в середине 1990-х годов закрывались серьезные журналы и открывались гламурные, как идеологи «Коммерсанта» говорили, что читатель хочет читать про красивую «вызнь», а про внутренние проблемы страны не интересно никому. Вот именно тогда, во второй половине 1990-х, все базовые ценности русского общества были скомпрометированы. Американский философ и политолог Ёсихиро Фрэнсис Фукуяма провозгласил конец истории [16] См.: Фукуяма Ё. Ф. Конец истории и последний человек. 1992. , а мы провозгласили обывателя ее венцом. Ну в самом деле, зачем борцы? Давайте есть, давайте, наконец, жить, давайте ездить за границу. И на этом фоне довлатовская проза как нельзя лучше пришлась ко двору, потому что в довлатовской прозе нет трагедии, а есть мелкие неприятности, нет самоубийства, а есть похмелье.

Русский алкоголизм, конечно, миф национальный. У нас этот национальный миф привел к появлению одного поистине великого текста. Но «Москва – Петушки» – трагическая поэма, поэма самоуничтожения. А герой Довлатова все время пьет, но никогда не спивается; герой Довлатова уходит в запой, но продолжает при этом помнить о семье и карьере. И вот в этом главная разница между прозой Довлатова и великой прозой, и даже большой прозой. Довлатов – это состояние похмелья, состояние очень печальное, трезвое, горько ироническое, тяжелое, но немножечко стыдное и, в общем, жалкое. Главное же, что это состояние не приводит к настоящему катарсису.

Проза Довлатова – это проза полустрастей. Я не призываю сравнивать его с великими образцами. Но вот вы читаете сначала Варлама Шаламова, а потом довлатовскую «Зону». «Зона: записки надзирателя» (1982) – это именно милое чтение, хотя и милое чтение имеет все права на существование. А какая трогательная повесть «Филиал» (1989), какая прелестная там Тася! Пусть она и списана портретно с Аси Пекуровской, но даже эта портретность очень мила. А какие замечательные образы и какие прелестные шутки есть в «Заповеднике»! Правда, говорить, что шутки Довлатова ушли в народ, было бы неправильно, они в народ не ушли, а вернулись, потому что оттуда же и были взяты. И очень многие его байки – это хорошо литературно обработанные анекдоты. Иногда ухудшенные, потому что в жизни они были резче и обаятельнее.

Все это, повторю, имеет право быть. И может быть, даже должно быть. Беда только в том, когда это начинает возводиться в перл творения.

И вот вдруг это кончилось. И самое интересное, почему это кончилось.

Во-первых, страна вышла из состояния эмиграции. Вот это очень странный феномен. Кстати, и эмиграция тоже вышла из этого состояния – потому что таких больших гетто уже не бывает. Потому что миграция стала колоссальной, стала многомиллионной. Когда же миграция принимает такие масштабы – то есть страна, в сущности, разъезжается, – Брайтон перестает быть Брайтоном. Брайтон становится везде, Брайтон становится частью многонациональной Америки. Эмиграция перестала быть феноменом. Она стала бытом. И на этом фоне в большой глобальной России Довлатов уже совершенно не котируется. На этом фоне главной литературой, хорошо это или плохо, стала литература переводная. Какая-нибудь «Маленькая жизнь» Ханья Янагихара (2015), на мой взгляд, довольно посредственный роман, какой-нибудь британский детектив или серьезные книги вроде романа «Поправки» Джонатана Франзена (2001) становятся главной темой обсуждения. На этом фоне обсуждать Довлатова примерно то же, что по двадцать пятому разу пересматривать «Старые песни о главном».

И вторая причина, по которой Довлатов перестал быть актуален. Он писал о страстишках, а в России начались страсти.

Когда-то, давным-давно, я поставил себе вопрос, посмотрев фильм Юрия Кары «Завтра была война» (1987) по повести Бориса Васильева: почему поколение, выросшее при Сталине, поколение, выросшее в условиях террора, оказалось первоклассным, а поколение, выросшее в 1960-е, при свободе, оказалось гнилым? Ответ пришел только через двадцать лет: потому что террор был настоящий, а свобода – половинчатая, кое-какая. На формирование поколения влияет не вектор, а масштаб. В сегодняшней России правит абсурд, да, но это абсурд качественный, первоклассный, ножа не всунешь. Это абсурд такой чистоты образцовой (Хармс это называл «чистотой порядка»), что при нем формируются великие поколения, а не половинчатые люди. И в сегодняшнем российском абсурде (ужасном, что говорить) живут настоящие страсти. Какие в этих обстоятельствах могут быть довлатовские тексты?! Ну перечитайте ту же историю его отношений с Тасей. В этой истории всё половинчато, всё ненадежно, и всё, из-за чего герой сходил с ума, всё, из-за чего он загремел в армию, было обычным советским анекдотом, который для него представлял определенную ценность, а для современного читателя уже никакой.

Другое дело, что литература о нынешнем состоянии России еще не написана. Для этого нужен классический, серьезный абсурдист. Эту литературу надо писать пером Ионеско, пером Беккета, Кафки, если угодно, пером Петрушевской – ее последние рассказы и пьесы тому свидетельство (например, «Балкон ку-ку», 2016). Но писать это средствами реализма невозможно. Мы только-только начинаем разбираться с своим травматическим опытом.

И еще одна довольно забавная вещь, но и трагическая в каком-то смысле. Проза Довлатова – это проза советского интеллигента. А тут вдруг оказалось, что Россия, когда вернулась к себе, советскую интеллигенцию съела. Ее больше нет. И то состояние, к которому Россия вернулась (состояние мрачное, во многих отношениях бесперспективное), – это состояние, в котором довлатовскому герою просто нет места. Скажу вам больше: нет места и обывателю, потому что отсидеться вне истории уже не получится.

Ценность довлатовской прозы во многом (и это скажут все) в двух вещах. Первое – в ее стилистике: это знаменитое довлатовское правило никогда не начинать в одной фразе слово с одной и той же буквы. В чем смысл этого правила, не понимаю. Даже Флобер, уж на что был пурист, иногда начинает с одной и той же буквы – и в оригинале, и в переводе это есть. И ничего. Как-то Флобером остался.