Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Ну и само собой, пятый слой, который тоже придает всему тексту какую-то легкую солоноватость, покрывает приятной обсценностью, – это слой советского анекдота, той главной классики, которая так или иначе формируется в умах и душах на смену уходящей советской и российской классике. Анекдот – это, если угодно, посмертное бытование классики.

Как увязываются вместе эти слои, лучше проследить на примере Сфинкса, потому что появление Сфинкса – ключевой эпизод поэмы, после которого действие мрачно устремляется под уклон.

Когда корабли седьмого американского флота пришвартовались к станции Петушки, партийных девиц там не было, но если комсомолок называть партийными, то каждая третья из них была блондинкой. По отбытии кораблей седьмого американского флота обнаружилось следующее: каждая третья комсомолка была изнасилована, каждая четвертая изнасилованная оказалась комсомолкой, каждая пятая изнасилованная комсомолка оказалась блондинкой, каждая девятая изнасилованная блондинка оказалась комсомолкой. Если всех девиц в Петушках 428 – определи, сколько среди них осталось нетронутых беспартийных брюнеток?

Это гениальный текст, абсурдизм которого далеко не очевиден. Здесь отсылка к известному факту советской истории, когда американцы помогали нашим в Мурманске во время Второй мировой войны. Практически все женщины, вступившие с ними в связь, либо надолго сели, либо не были выпущены к женихам. Истории связей советских комсомолок с американским флотом – один из больных аспектов советского сознания, он и до сих пор остается активно востребованным, мучительно волнующим. Потому что все советские комсомолки даже после упразднения комсомола (ну, скажем так: все советские блондинки), с одной стороны, безмерно ненавидят седьмой американский флот, с другой – страстно жаждут ему отдаться. И на этой мучительной дихотомии, на этом мучительном разрыве аорты существует все патриотическое чувство. Отношения с Норвегией, с НАТО, с Америкой, постоянное присутствие всего остального враждебного мира – все отозвались в поэме «Москва – Петушки». Это же 1968 и 1969 годы, самый сочный застой!

К финалу слог «Москвы – Петушков», как и слог «Одиссеи», становится все более пафосным. Трагедия властно вступает в свои права, трагедия рока. И чем ближе «Москва – Петушки» к концу, тем более набирает мощь колокольное, похоронное звучание этой вещи, ее подлинный трагизм. Много говорят о христологических коннотациях, о христианских намеках, но не стоит искусственно отыскивать сакральные параллели. Перед нами, скорее, античная трагедия, когда мы понимаем: текст закончится вместе с героем, герой обречен погибнуть: «С тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду».

«Москва – Петушки» – по сути, завещание. Ерофеев написал после этого две очень недурные вещи: эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика» (1973), пьесу «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» (1985), сохранились куски из более ранних его вещей, но «Москва – Петушки» – это текст, в котором автор обречен остаться целиком. И разумеется, самый главный, самый важный фрагмент этого текста дан нам на последней странице:

И ангелы – засмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? <���…> Это позорные твари, теперь я знаю – вам сказать, как они сейчас рассмеялись? Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека, и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушел, а он, эта половина, так и остался стоять, и на лице у него была какая-то озадаченность, и рот полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть, отворачивались, побледнев со смертной истомой в сердце. А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг – и хохотали над этой забавностью…

Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал…

Когда Веничку теснят сверху и снизу, зажимая его на лестнице, – это, пожалуй, самый страшный в русской литературе образ враждебной силы. Мы же не знаем, кто эти люди. Мы понятия не имеем, кто преследует Веничку. Это какие-то безумные силы ада, которые овладели его страной, которые не позволяют ему доехать до буквы «ю», до девушки, до Петушков. Это силы, которые властвуют на всем пространстве от Москвы до Петушков, а кроме Москвы и Петушков, в сущности, ничего нет. Потому что вся страна, включая Сибирь и Дальний Восток, идеально поместилась в этот маршрут, в эти двадцать станций.

Финал книги оказался пророческим и в отношении самого автора:

Они даже не дали себе отдышаться – и с последней ступеньки бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их руки и защищал свое горло, как мог. И вот тут случилось самое ужасное: один из них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой; может быть, даже не шило, а отвертку или что-то еще – я не знаю. Но он приказал всем остальным держать мои руки, и как я ни защищался, они пригвоздили меня к полу, совершенно ополоумевшего…

– Зачем-зачем? Зачем-зачем-зачем?.. – бормотал я…

Они вонзили мне шило в самое горло…

Это, конечно, метафора прекращения речи, метафора отнятия речи. Именно потому, может быть, так жутко было слышать Ерофеева, который в последние годы своей жизни после операции говорил при помощи страшного механического устройства страшным механическим голосом. Но слава богу, у нас сохранилась запись подлинного голоса Ерофеева, которым он читает «Москву – Петушки». Сначала слышны пьяные смешки и одобрительные крики компаний, которые его слушают, а далее все глубже и глубже устанавливается звенящая мучительная тишина…

Странно сложилась судьба русских литературных героев. Из всего многочисленного их сообщества культовыми стали только двое: Остап Ибрагимыч Бендер и Макс Отто фон Штирлиц. Никто из персонажей Стругацких – ни добрый супермен Максим Каммерер, ни странный то ли люден, то ли странник, то ли кроманьонец Лев Абалкин, ни очаровательный программист Саша из «Понедельник начинается в субботу» – не дорос до культового статуса.

Мне могут возразить, что третьим культовым героем русской литературы является Чапаев. Но это особая история. Чапаев, строго говоря, героем литературы не является. Персонаж очень неплохого романа Дмитрия Фурманова, романа стихийно талантливого, радикально отличается от персонажа чапаевских анекдотов, и уж тем более от образа, который создал Борис Бабочкин в фильме «Чапаев». Если о герое рассказывают анекдоты, это еще не делает его литературным феноменом. Анекдоты о Штирлице именно литературные; более того, они несут в себе сильный элемент высокой пародии в противовес традиционному анекдоту, который призван пересмеивать советскую реальность. Анекдоты про Штирлица – это анекдоты о языке: «Эсэсовцы ставили машину на попа. “Бедняга пастор”, – подумал Штирлиц».