Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Многие крестьянские поэты пытались увидеть в революции крестьянский апокалипсис и крестьянское воскрешение. Чудо в том, что у одного Есенина это, пожалуй, получилось. Для этого у него была именно та степень непосредственности, именно то удивительное смешение сентиментальности и совершенно подросткового, юношеского эгоцентризма, которые и позволяют быть этим утопиям такими убедительными. Его вера в личное мессианство оборачивается в веру в мессианство крестьянства как такового.

Мы понимаем, конечно, что эта утопия крестьянская неосуществима, что теплая муть, о которой говорит Есенин, в крестьянской жизни доминирует, что из такого крестьянства не сделаешь граждан нового светлого мира. Но мы же видим не философию – мы видим художественный результат. А художественный результат этих поэм абсолютно блистателен.

Но дальше оказывается, что революция к 1922 году уже выдыхается: не будет не только мировой революции, но и в русской-то все скатывается к прежнему, только ухудшенному. В стране начинается серьезная социальная депрессия, и у каждого художника на нее свой ответ. Крупные художники – Ахматова, Мандельштам – замолкают. Маяковский, написав «Про это», переходит на чудовищную социально востребованную продукцию – в некотором смысле это его вариант запоя. Вариант гибели Есенина – вариант саморастраты – наиболее очевидный. В стихах с 1923 года постепенно начинает хромать сначала логика, потом и грамматика. На этом фоне чрезвычайно трудно уже различить по-настоящему гениальные всплески. Пожалуй, из «Москвы кабацкой» более-менее удается вспомнить одно стихотворение действительно гениальное, которое показывает: Есенин отлично понимал, что с ним происходит.

Потом уже начинаются эллипсисы, начинается пьяная речь:

Дальше смысл утрачивается вовсе, структура фразы распадается – вдруг неожиданно возникает дикий вопль неизвестно кого:

И разрешается все это похмельной слезой:

Самораспад отчетливо зафиксирован, поэт еще вполне владеет собой. А вот дальше пошло хуже. Дальше пошло то, что, пожалуй, и делает Есенина самым точным выразителем русской души. Это страшная смесь самоуничижения и самовосхваления, дикое сочетание сантимента и зверства, мгновенный переход от драки к слезам и наоборот. И не стоит приписывать этого только пьянству – это лишь концентрированное выражение того, что в русской душе бродило и продолжает бродить.

У Есенина есть страшный период – это 1924 год, когда он пытается освоить эпос. Он начинает писать поэмы. Сначала небольшие, затем большую – «Анна Снегина», в которой еще есть великолепные куски. Но по-настоящему чудовищен небольшой цикл 1924 года: «Письмо от матери» (не то известное «Письмо матери», которое тоже, в общем, довольно ужасно); «Письмо к женщине», которое являет собой квинтэссенцию пошлости, даже уже не романсовой; и уже полное отсутствие каких-либо поэтических достоинств – «Письмо деду», напоминающее письмо чеховского Ваньки Жукова «на деревню дедушке» с его удивительно чистой нотой безумной тоски. Но у Есенина эта тоска приобретает характер абсолютно продажный, публичный и даже в некотором смысле кабацкий:

И это пишет человек, которому двадцать девять лет, который написал «Пугачева»!

И вдруг в этот кошмар с проповедями роз и паровозов врывается невероятной силы вопль, почти обэриутский, потому что именно обэриутское сочетание смешного и жуткого появляется у позднего Есенина:

И классический переход пьяного человека от только что мелькнувшей эйфории к мысли о смерти, слезам и к собственным грезам о будущей могиле по этому поводу:

И дальше лучшая строчка в стихотворении:

Пьяный ум в последний момент реминисцирует из Гоголя, любимого писателя Есенина: «Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал?» Дальше это читать уже просто невозможно.

Когда Есенин еще пытается подняться над собой, поиронизировать – получается замечательно. Именно ему принадлежит известная переделка пословицы «Не так страшен черт, как его малютки». А вот пример иронии в стихотворении, посвященном тифлисской газете «Заря Востока»:

Но когда Есенин старается быть пафосным – вот здесь происходит катастрофа. Катастрофа эта особенно явственно сказалась в поэме «Ленин». Это отрывки из незаконченной поэмы «Гуляй-поле», где Есенин пытается абсолютно всерьез изобразить Ленина, не знает, куда ему кинуться, бросается во все стороны одновременно, и появляется невероятная строчка: «Застенчивый, простой и милый». Назвать Ленина «застенчивым, простым и милым» было бы слишком даже для Пастернака времен «Высокой болезни». Язык выдает себя, когда поэт себя насилует, и дикое насилие над собой все ощутимее в позднем Есенине. И главное, это насилие идет по типично русскому сценарию: берем чужой чертеж, чужой сценарий, пытаемся по нему себя ладить, поем с чужого голоса – не выходит. Подражаем, ломаем себя, гнем – ничего. Плюем, отбрасываем его с негодованием – и с каким-то остервенением, с яростью плюхаемся в прежнее. У Есенина это наиболее наглядно в двух замечательных текстах – «Метель» и «Весна».