Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Вертинский нашел самую привлекательную в мире нишу – король в изгнании, вернувшийся на родину и готовый снова стать ее частью:

Поза Вертинского и биография Вертинского – это та поза, которую хочется примерить на себя. Это и есть высшее достижение, благодаря которому художник остается в истории. В этом и заключается задача художника: оставить такой образ себя, чтобы всем хотелось быть тобой.

УСамуила Яковлевича Маршака имидж детского поэта, бессмертного создателя Угомона, сказок об умном мышонке и о глупом мышонке, образ доброго сказочника, знаменитого переводчика. Я не пытаюсь это образ разрушить. Но с сенсационного заявления все-таки приходится начать.

Маршак – единственный в своем роде русский поэт. В том жанре, в котором он работал, больше не было никого. Маршак – гений бессодержательности. И когда мы будем рассматривать его лирику, мы поразимся тому, до какой степени этому человеку нечего сказать. Или я бы сформулировал иначе: ему очень есть что сказать, но говорить об этом он не считает возможным.

Можно сказать иначе.

Андрей Синявский говорил мне: «Учитесь выражать свои мысли в приятной для слушателя форме. Вот, например, можно сказать: содержимое Пушкина – пустота, как сказал я о “Прогулках с Пушкиным”, и всю жизнь мне за это прилетает. А можно: Пушкин всевместителен и всеобъемлющ, и это будет хорошо. Но ведь для того, чтобы все в себя вместить, как раз и надо быть пустым».

Так вот, если выразить мысль в приятной для слушателя форме, Маршак – гений формы. Он воздействует на читательское сознание, а по большей части на подсознание всегда в сторону добра и красоты, но делает это, не говоря ни единого осмысленного слова. Он воздействует открытой им, застолбленной им интонацией. Воздействует музыкой своего стиха, воздействует естественно прямым, ровным, органичным синтаксисом, прозой, иначе не скажешь. Маршак – это какая-то воплощенная гармония, чудо гармонии. Гений словесной формулы. И мы, порой не сознавая этого, помним страшное количество текстов Маршака, которые мы вдохнули, как воздух, и этот воздух в нас растворился.

Вот мать моя выучила первое стихотворение в трехлетнем возрасте и мне потом передала, и я его до сих пор помню:

И точно так же навеки запомнил я в шесть лет, прочитав стихотворение Маршака:

Каким-то образом с помощью просодии, с помощью довольно редкого в русской литературе четырехстопного амфибрахия, с помощью краткости и точности формулы Маршак умудряется внушить читателю почти слезное, восторженное чувство. Содержания ноль, а эмоций множество.

Точно так же все мы запомнили на всю жизнь пересказанный словами Маршака «Вересковый мед». У Стивенсона это очень хорошие стихи, а у Маршака – гениальная баллада. У Стивенсона она действует, может быть, и посильнее, но музыка русского стиха, гораздо более привычная русскому уху, внушена нам Маршаком:

В двадцатом веке в российской литературе были два гения формы – Эренбург и Маршак. Эренбург открыл несколько формальных, совершенно новых вещей, несколько новых жанров, новых форм. Он сумел открыть стихи в строчку, Он писал плохие стихи в строчку в сборнике одиннадцатого года, а Шкапская хорошие, хотя научилась она этому у Эренбурга в Париже. Он открыл форму русского плутовского романа и написал «Необычайные похождения Хулио Хуренито», вещь неплохую, но великую вещь в этом жанре – «Похождения Невзорова, или Ибикус» – написал год спустя Алексей Толстой, а совсем великую – Ильф и Петров. Он открыл русский производственный роман и написал «День второй», а через некоторое время Катаев написал «Время, вперед!», а Шагинян «Гидроцентраль», всё по лекалам Эренбурга. Он создал роман о войне «Буря». В этой форме потом Василий Гроссман написал «Жизнь и судьбу» и Джонатан Литтелл «Благоволительниц». Сам роман Эренбурга по содержанию слабоват, а форма великолепна. Маршак же принес в русскую культуру и русскую жизнь форму, доказавшую, что содержание вовсе не обязательно.

Мы много можем говорить о том, что форма и содержание неразрывно и диалектически связаны, но самоценная, сама по себе чистая, абстрактная лирическая форма иногда значит гораздо больше, чем самое благородное содержание. Маршак ненавязчиво, осторожно, с помощью безупречного, лучшего, чем у кого-либо из современников, владения классическим русским стихом (он с абсолютно пушкинской свободой и с абсолютно пушкинской естественностью им владеет) доказал: не важно, что ты говоришь, важно, как ты говоришь.

На «Мистере Твистере» выросло несколько поколений советских детей. Вещь эта, по сути своей, очень советская, очень пропагандистская, она, как вся советская культура, довольно высокомерна по отношению к Западу. В общем, она очень лобовая. И все это не важно. Дети, которые на ней вырастали, все равно вырастали веселыми, умными, умеющими задумываться.

решил объездить мир, а дочь требует побывать в Советском Союзе.

И слова дочки мистера Твистера:

Запомнилось это не только потому, что совпадало с сусальным образом из советской пропаганды, а потому, что это сказано с легкостью, беспечностью и великолепным озорством.

Маршак начинал как взрослый поэт, причем, что важно, как поэт сугубо еврейской тематики. Его первый сборник назывался «Сиониды» (1907). Маршак по природе своей поэт не детский. Он человек серьезных, глубоких размышлений о жизни, и это знают все, кто прочел его автобиографический роман «В начале жизни», и все, кто читал его литературоведческие статьи. Маршаковские статьи о Некрасове, по-моему, лучше написаны, чем «Мастерство Некрасова» Чуковского, на котором сталинизм оставил ужасную свою печать. В статьях Маршака есть легкость, без всякой дидактики способность объяснить, как все устроено, есть сочувствие к читателю, есть великолепные остроты.