Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Маршак умел понятно, весело и популярно объяснить сложное, и это при том, что он по природе своей человек не инфантильный, он человек очень большого, взрослого, серьезного ума, и это подтверждается тем, что он был гениальным организатором. Многие не любили его за эту способность, многие, как Борис Житков, рассорились с ним из-за этого. В ленинградской редакции «Детгиза» с ним постепенно рассорились все. Его терпеть не мог Хармс, с ним ругался горячо Введенский, с Чуковским у них были чрезвычайно сложные, натянутые отношения, Лидия Корнеевна его недолюбливала. Связано это было с тем, что Маршак был своего рода фанатик. Это он заставил своего брата Илью, известного под псевдонимом М. Ильин, писать замечательные истории о том, как устроены машины и как работает промышленность. Это он научился привлекать ученых, в частности физика-теоретика Матвея Бронштейна, мужа Лидии Корнеевны Чуковской, чтобы они рассказывали детям, как устроена современная физика и что такое солнечное вещество – гелий. Это он привлек к писательству огромное число специалистов, которых ему насоветовал Горький. Он сделал из своей редакции прекрасно смазанную, отлично работающую машину. Маленький, твердый, очкастый, непреклонный, лобастый Маршак мог заставить работать любую абсолютно ленивую, абсолютно развинтившуюся организацию. И все это с помощью своего вечного «голубчик», с помощью неизменного коньячка, которым он приманивал авторов, с помощью ласки, комплимента, иногда с помощью весьма жесткой интриги, которую он был мастер построить, он и здесь был мастер формы.

Вот этот гений формы очень быстро понял одну принципиальную вещь. Ранние стихи Маршака, очень серьезные, лирические, так понравились выдающемуся русскому критику Владимиру Васильевичу Стасову, что он даже показал их Льву Толстому. После путешествия с друзьями по Ближнему Востоку (1911) Маршак, увлеченный сионизмом, написал стихотворный цикл «Палестина». В 1918-м успел написать смешные антисоветские сатирические эпиграммы, но скоро понял, что обращаться надо к детям. Потому что со взрослыми в стране каши не сваришь.

Детская литература, пока за нее не взялась Крупская, еще предоставляла некоторые возможности как-то дышать и выживать. Потом Надежда Константиновна сказала, что с волшебной сказкой надо бороться. Буквально грязными колесами наехала на Чуковского, которого спас Горький, потом подключился Луначарский. Крупская утверждала, что волшебная сказка ребенку не нужна, для него надо так «составить стихотворение» (она никогда не говорила «написать стихотворение», у нее такая была лексика), чтобы ребенок понял, как работает машина. Помните, Агния Барто, которая тоже была хорошим сатириком, еще в 1930-е годы написала монолог для Рины Зеленой «Я в куклы не играю»:

А в куклы я не играю, потому что Анна Семеновна сказала, что кому больше пяти лет, тому уже нужно играть не в куклы, а с двигателями. И я взяла этот двигатель, на все колесики ему туфельки надела и спать уложила.

Детская литература, когда в нее не вгрызалась кривыми зубами советская идеология, все-таки была возможна. Еще более надежный заработок для писателя тогда давали переводы. Для Маршака это был способ свой голос временно отдать чужому. Голос Маршака, божественно гармоничный, детски чистый, альтовый голос Маршака, которым он не мог говорить свои мысли, которым он не мог писать, говорить, произносить свою поэзию, ушел к Бёрнсу, ушел к Шекспиру, Блейку, Китсу, Киплингу…

Шекспир в переводе Маршака – совершенно не Шекспир. Это английский, аккуратный, гармонизированный розовый сад, который Маршак увидел в Англии, обучаясь в Лондонском университете (1912–1914). Эпиграмма знаменитая, приписываемая много кому, в том числе Коржавину:

Это жестокая и несправедливая эпиграмма. Но Бёрнс в переводе Маршака действительно не совсем Бёрнс, а уж Шекспир тем более. Вот в переводах шекспировских «Сонетов» Новеллы Матвеевой [64] Новый мир. 2015. № 5. , мы видим сознательно прекрасно воспроизведенную, корявую, как старый замшелый камень (а у Маршака – «замшелый мрамор царственных могил»), интонацию Шекспира, видим сбои этой интонации, ее неправильности, видим эту шероховатую стену обработки шестнадцатого века. Шекспир пишет надрывные, страшные вещи, его «Сонеты» – это хроники трагической, невзаимной любви, мучительной. Они и должны выражаться так. Шекспир – это скрип и скрежет, при том что, конечно, и гениальная гармония.

Переводя шекспировские сонеты, Пастернак воспроизводит именно эту скрипучую шероховатость шекспировского языка. Шекспир же Маршака – это Шекспир в плоёном воротнике, без тени гомосексуальности, без намека на нее, ясный классически, это Шекспир культурный, куртуазный, это, скорее, Шекспир восемнадцатого века. Маршак, безусловно, преуменьшил сильно гениальность Шекспира, но привнес в советский мир огромную порцию гармонии, добавил кислорода. Он сделал русский стих по-настоящему добрым, насыщенным культурными ассоциациями. «А гордый стих и в скромном переводе / Служил и служит правде и свободе», – сказал он в сонете, адресованном собственным переводам.

Маршак сумел сбежать от своего глубокого и серьезного внутреннего содержания в чужой язык, в чужие тексты. И вот посмотрите, как он это делал. Он переводил, например, Ицика Фефера, который из всех живших в СССР и писавших на идише, наверное, самый талантливый поэт. Но когда читаешь его в других переводах, не маршаковских, поражаешься тому, как это все-таки коряво. А у Маршака получилось, что Фефер как бы написал его стихи, Фефер написал то, что Маршак хотел бы, да не мог, не разрешал себе.

Стихотворение Фефера «Звезды и кони», казалось бы, не имеет к холокосту никакого отношения. Но из всего, что написано про кошмар двадцатого века, эти стихи, безусловно, лучшие.