Коллектив авторов - Испытание реализмом [Материалы научно-теоретической конференции «Творчество Юрия Полякова: традиция и новаторство» (к 60-летию писателя)]

Бесконечные любовные истории, о которых Жарынин постоянно рассказывает Кокотову, – это тоже своего рода продолжение темы творчества. Жарынин, нанизывая звено за звеном нескончаемой цепи своих любовных приключений, реальных и выдуманных, продолжает быть художником, создавать некий ирреальный, альтернативный мир, существующий по законам воображения режиссера.

Весьма характерным является еще один лейтмотив, связанный с образом Жарынина, – это «Полет валькирий» Вагнера, музыка которого постоянно сопровождает Жарынина (не случайно тема этого музыкального фрагмента установлена в качестве звонка на его сотовом телефоне). Музыка вагнеровского «Полета валькирий» воплощает силу, безграничное могущество, яркость и блеск героики. В этой музыке раскрывается то, чего фатально лишен Жарынин, – сильная творческая воля, преодолевающая все препятствия и утверждающая рожденную ею реальность. Для Жарынина, с его действительно незаурядным художественным даром, но роковой цепью неудач в творческой жизни, героика «Полета валькирий» оборачивается лишь звонком мобильника. Но жажда самореализации и подлинного искусства – живого и захватывающего – остается сутью личности Жарынина и, в конечном счете, смыслом его жизни.

Другой тип творческой личности, представленный в романе, – это писатель Андрей Львович Кокотов. Это характер совершенно иного склада, нежели Жарынин, но в главном они оказываются схожи: основополагающим для Кокотова также является стремление к творческой самореализации, а тема искусства, литературного труда становится главной темой его жизни. Кокотов – человек безусловной одаренности. В его сознании рождаются образы и сюжеты, формируются хитросплетения человеческих судеб, они образуют контуры рассказов и повестей и в конце концов начинают жить независимой от автора жизнью и требуют от своего создателя лишь словесного выражения и записи на бумагу. Рассказ Кокотова «Гипсовый трубач», текст которого полностью воспроизведен в романе, свидетельствует о несомненном таланте его автора. Но Кокотов не в состоянии адекватно распорядиться своим творческим даром: он разменивает его на поделки (пишет под псевдонимом Аннабель Ли женские романы из серии «Лабиринты страсти»), а то и просто ленится, выпивает, тоскливо раздумывает о своей столь неудачно сложившейся личной и творческой жизни и продолжает плыть по течению, вяло наблюдая за ходом собственного существования.

И все же для Кокотова смыслом, целью и просто самым интересным делом, которое только можно придумать, остается именно творчество, писательский труд, вне которого Кокотов не мыслит себя. Любая мысль, любое внутреннее движение становится для Кокотова источником и возможностью для творческого преломления (вспомнить хотя бы первую сцену романа, где Кокотов, только что разбуженный утренним телефонным звонком, прислушивается к причудливым образам, еще не покинувшим его сонное сознание, и тут же примеривает, «можно ли из этой странноватой утренней мысли вырастить какой-нибудь рассказ или повестушку». Конечно, в этом авторском комментарии предостаточно иронии, так же как и в прозвании, которым Жарынин окрестил Кокотова в 55-й главе романа: «писодей» (неологизм, придуманный по образцу словотворчества Хлебникова и, по мнению Жарынина, удачно заменяющий привычное слово «сценарист»). Сам Жарынин вполне согласен называться не режиссером, а «игроводом».

Постоянное балансирование между серьезностью и иронией вообще становится отличительной чертой стилистики «Гипсового трубача». Читатель постоянно ощущает тонкую грань между глубоко ироничным и в то же время глубоко проникновенным отношением автора к своим персонажам и к создаваемой художественной реальности. Подобная специфика авторской позиции заявлена уже в самом начале романа, а именно – в эпиграфах к нему. Первым из трех эпиграфов становится пушкинская строка, настраивающая читателя на возвышенный лад и погружение в творческую стихию: «И даль свободного романа…». Но второй эпиграф, следующий непосредственно за пушкинской строкой, сразу же смещает фокус читательского восприятия в совсем ином направлении: «Эй, брось лукавить, Божья Обезьяна!» Эти слова, взятые якобы из трудов полумистического поэта и философа Сен-Жон Перса, рифмуются с пушкинской строкой и привносят в заявленный образный ряд сатирическую ноту. Взаимодействие и взаимопроникновение серьезности и насмешки, заданное уже первыми двумя эпиграфами романа, станет одним из важных принципов организации всей его художественной ткани.

Все эпиграфы к роману посвящены именно теме творчества, что еще раз свидетельствует о первостепенном значении этой проблематики в «Гипсовом трубаче». Помимо цитат из А.С. Пушкина и таинственного Сен-Жон Перса, в качестве эпиграфа выступают и строки из стихотворения О.Э. Мандельштама «Как облаком сердце одето…» – стихотворении, в котором поэт размышляет о тайне рождения слова, о подвиге истинного творческого труда.

На протяжении романа персонажи часто рассуждают об искусстве, и, пожалуй, в их размышлениях эта тема нередко становится главной. И, конечно, читатель все время слышит суждения об искусстве всезнающего Сен-Жон Перса, афоризмами которого так и сыплет Жарынин.

Среди этих афоризмов – целый ряд высказываний о творчестве, например, «хороший писатель – раб замысла», «искусство – это безумие, запертое в золотую клетку замысла», «искусство […] – это придуманная правда» или «искусство существует именно для того, чтобы наказывать зло, ибо жизнь с этой задачей не справляется». Афоризмам проницательного Сен-Жон Перса вторят размышления Жарынина о методах творческой работы («искусство – это не микрохирургия, а вивисекция!»), о соотношении в искусстве содержательной и формальной стороны («искусство – это не «как», а “что”») и, наконец, о том, должно ли произведение искусства быть доступным, понятным большинству («простоту ищите не в искусстве, а в инструкции к стиральной машине!»). И Жарынин, и Кокотов, и блистательный Сен-Жон Перс размышляют о многих других сторонах искусства, о специфике его восприятия, о ходе творческого процесса.

Если систематизировать весь комплекс высказываний персонажей на эти темы, подробно рассмотреть художественную структуру романа и обратиться к статье Ю.М. Полякова «Как я ваял “Гипсового трубача”», то вполне возможно получить представление о целостной авторской концепции искусства, выявить выраженную в «Гипсовом трубаче» систему понимания и восприятия художественного текста.

В силу ограниченного объема работы нам приходится останавливаться лишь на отдельных элементах этой системы. Так, невозможно не сказать о том, как в романе интерпретируется вопрос о художественных традициях. Стоит ли сознательно уходить от опоры на какие-либо источники в стремлении создать оригинальное, неповторимое, по-настоящему новаторское произведение? Ответ на этот вопрос можно найти в словах Жарынина: «Забудьте слово «было»! Навсегда забудьте! Умоляю! В искусстве было все. Вы же не отказываетесь от понравившейся вам женщины только потому, что у нее до вас «было»? С вами-то будет по-другому, если вы настоящий мужчина. И в искусстве все будет по-другому, если вы настоящий художник. Ясно?» При всей язвительности проводимых Жарыниным параллелей между сферой искусства и любовными отношениями, ключевая мысль его небольшого, но страстного монолога должна быть понята вполне серьезно: это идея о том, что избегать опоры на традицию, боясь повтора, ни в коем случае не нужно. Настоящий художник, аккумулируя образцы прошлого, непременно создает новое, и потому опора на традицию всегда продуктивна для того, кто обладает подлинным талантом.