Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Тэффи – человек, казалось бы, достаточно замкнутый, достаточно холодный, почти всегда одинокий, но так безмерно любимый всеми. Вот это и есть самый удивительный ее парадокс.

Многие, читая сегодня ее прозу, сетуют на то, что в ней не названо напрямую то страшное, что определило русский двадцатый век. Тем не менее мы получаем самое полное представление о кошмарах 1918–1920 годов именно из воспоминаний Тэффи, таких смешных, таких убийственно веселых. Именно из таких ее рассказов, как «Городок», как «Тонкие письма», мы примерно представляем себе атмосферу Совдепии, как она советскую Россию называла, и эмиграции. А ведь ничто не названо, все спрятано куда-то очень глубоко, загнано в подтекст. И вот это-то и определяет для нас и псевдоним Тэффи, и проблему его происхождения, и проблему ее стиля. Тэффи – единственная англичанка в русской литературе.

Хорошая немецкая прививка в разное время делалась русской литературе, вспомним Гофмана и Гоголя. О влиянии французов нечего и говорить. А вот с англичанами в России трудно. Английская прививка в России почему-то не берется. Англоманы российские, такие как Набоков например, выглядят в ней чужаками.

Для английской традиции, многажды оклеветанной в русской литературе, характерна не только закрытость, не только воспитанность; характерны для нее три вещи, которые создали блестящую англоязычную плеяду, определившую во многом судьбы мира. Первое: глубокая религиозность, врожденное, подспудное, всосанное с молоком матери понимание того, что мир устроен цельно, разумно, что в нем есть твердые законы. Второе: помимо интереса к метафизике, тоже очень глубокое, глубоко понятое почти спартанское представление о кодексе чести, воспитанности, закрытости как добродетели, прохладности как добродетели, умение держать прямую спину и вести честную игру. Эта воспитанность в высочайшем смысле, в смысле традиционнейшем, аристократичнейшем, которая есть в британской прозе, есть у Тэффи. И третье – это удивительная особенность английского юмора.

Мы можем многое говорить о том, что, собственно, есть английский юмор, но пока еще ни одного внятного определения ему дано не было. Я воспользуюсь определением Сью Таунсенд, одной из величайших английских юмористок сегодня, которое она дала в разговоре со мной. Я не боюсь здесь сослаться на себя, потому что все-таки это не моя цитата: «Английский юмор – это умение хорошо себя вести, когда тебе очень плохо». В сущности, английский юмор – это и есть именно форма деликатности, это улыбка в тот момент, когда весь мир отдавил тебе ногу, и хорошо, если ногу, хорошо, если не жизнь. Вот это самое, пожалуй, точное.

И у Тэффи действительно самый своеобразный, самый странный юмор в русской литературе. Это не юмор абсурдистов, не юмор Эдварда Лира, не юмор Хармса, не юмор Чехова, в значительной степени абсурдистский, онтологический. Но юмор Тэффи другой, у Тэффи нет того надчеловеческого взгляда, который есть у Хармса или Чехова. У Тэффи совершенно нет абсурда, и более того, нет ничего более чуждого абсурду, чем логичная, внятная, уютная проза Тэффи.

Юмор Тэффи – это юмор человека, которому все время очень больно в силу его огромной восприимчивости, но он не может позволить себе стонать и поэтому непрерывно усмехается. Усмехается, что само по себе довольно смешно, но еще и иронизирует над этой своей позой. Английское, глубоко английское серьезное осознание изначального трагизма бытия заставляет Тэффи быть тем шутом, которого Шекспир просто ради сострадания к герою и читателю вводит в английскую трагедию.

Самый наглядный пример – дивный первый рассказ Тэффи, который обратил на себя всеобщее внимание, «Проворство рук». Изумительное сочинение о страданиях человека, который боится, что на его вечер не придут. И вот «Из бокового окошечка выглядывала печальная голова и продавала билеты» – классический пример юмора Тэффи – на представление «грандиознейшего факира из черной и белой магии», афиша обещает: «Платка на глазах <���…> и прочее вопреки природе». Маленький печальный фокусник смотрит на эту афишу, не в силах от нее оторваться, и говорит: «Чего им еще надо? <���…> Я бы сам валил толпой на такую программу». Билетов продано на три рубля. Бесплатный билет послан сыну городского головы. На стоячие места пришла в основном прислуга. Пьяные стоят, ругаются и требуют вернуть билеты.

Маленький фокусник, перекрестившись, надевает фрак, который становится шире и растянутее с каждой гастролью, смотрит в мутное серое небо, шепчет: «В Обояни прогар, в Курске прогар… А где не прогар? Где, я спрашиваю, не прогар?» Выходит на авансцену и говорит почтеннейшей публике: «Сейчас вы увидите необычайное появление крутого яйца в совершенно пустом платке». Он извлекает из волшебных принадлежностей большой пестрый носовой платок, долго вертит его в руках, говорит: «Можете убедиться, никакого яйца нет». – «Вре-ешь, – кричат из публики. – Вот яйцо!» – «Где?!» – «А к платку на веревочке привязал». «Эх ты! – заговорил кто-то уже дружелюбно. – Тебе за свечку зайти, вот и незаметно бы было. А ты вперед залез! Так, братец, нельзя». Фокусник дрожащими руками прячет платок. Теперь, говорит, превращение платка в волшебный, и просит платок у кого-нибудь из публики. Публика вынимает платки, долго их рассматривает и смущенно прячет. Тогда фокусник напрямую обращается к сыну городского головы, тот извлекает безупречный платок, фокусник сворачивает его, подносит угол к свече. «А теперь я сосчитаю до трех и – платок будет опять цельным», – разворачивает – посреди платка зияет огромная паленая дыра. «Однако! – сказал Головин сын и засопел носом». Великолепная, чисто тэффиевская реплика! И тут фокусник заплакал: «Господа! Почтеннейшая пу… Сбору никакого!.. Дождь с утра… не ел… не ел – на булку копейка!» Из зала кричат: «Да полно тебе! О Господи! Душу выворотил!»

Публика расходится, сочувственно вздыхая, и вдруг один из пьяных в толпе кричит:

– А что я вам скажу! Ведь подлец народ нонеча пошел. Он с тебя деньги сдерет, он у тебя и душу выворотит. А?

– Вздуть! – ухнул кто-то во мгле.

– Именно что вздуть. Айда! Кто с нами? Раз, два… Ну, марш! Безо всякой совести народ… Я тоже деньги платил некрадены… Ну, мы ж те покажем! Жжива.

На этом заканчивается пронзительный, невыносимо томительный этот рассказ, в котором удивительно, как всегда у Тэффи, сочетаются обостренная женская сентиментальность и абсолютно неженская железная воспитанность. Можно себе представить, что сделал бы из этого рассказа любой сентиментальный автор. Можно представить себе, что сделал бы из него любой юморист, какая это была бы дешевка. Но Тэффи, все время балансируя на грани между отчаянием и воспитанностью, которая, собственно, и есть основа ее рассказов, умудряется сделать произведение совершенно нового жанра. Произведение, в котором главная правда о русской жизни сказана, но не названа. Сочетание сентиментальности и зверства присутствует, но ни разу не называется вслух.