Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Уцелели четыре строчки, написанные на форзаце книги. Это все, что осталось от страстной любви барина к крепостной.

Лучший бунинский рассказ, мне кажется, – хотя, думаю, со мной мало кто согласится, – рассказ «Холодная осень», в котором совсем нет традиционной бунинской эротики, нет традиционной бунинской трагической любви, а есть просто элегическая скорбь. Это, кстати, единственный рассказ у Бунина, где появляется советский мир, где после революции героиня живет в подвале у торговки со Смоленского рынка, которая все время издевательски ее спрашивает: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?» Бунинская «Холодная осень» еще нагляднее демонстрирует главную ценность его мира – страшный, я бы сказал, сардонический финал. Помните, когда героиня вспоминает последние слова жениха: «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне…» «Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду». Последнее, что осталось от жизни, – это четыре строчки:

Пожалуй, никто радикальнее Бунина не подверг критике все иллюзии обобщения: от социальных до эротических, от философских до собственно экзистенциальных, потому что даже экзистенциализм Бунина не утешает. Он честно попытался читать своих великих французов-современников и понял, что это не говорит ни уму, ни сердцу ровно ничего. Остается какая-то случайно сказанная прелестная строчка. А в этой прелестной строчке сконцентрированы, как правило, ровно две вещи – прелесть и ужас.

Вот здесь, в этом образе, который Катаев совершенно справедливо назвал автобиографическим, вот это козье страшное сухое лицо Бунина с вечно вытаращенными розовыми воспаленными глазами, – вот этот страшный автобиографический образ оказывается самым исчерпывающе точным. Это сочетание ужаса и восторга каким-то невероятным образом оказывается единственным, что ценно в жизни. И за это в конце концов мы прощаем Бунину и недостоверность, и навязчивость старческого эротизма, как назвал это Набоков, и полное неверие в человеческую природу.

Когда Николая II спросили, каких авторов пригласить на трехсотлетие дома Романовых и каких писателей позвать в юбилейный сборник, он сказал: «Одну Тэффи. И не надо больше никого».

Пожалуй, это симптоматично в стране, в которой одновременно в этот момент работали Блок, Сологуб, Андрей Белый, Гумилев, Ахматова, уже печаталась Цветаева. И за один этот выбор я простил бы ему многое.

Надежда Александровна Лохвицкая, или, как говорил Северянин, Ло́хвицкая, впоследствии Бучинская, впоследствии Тэффи, прожила долгую, почти восьмидесятилетнюю жизнь. Печататься начала, для русской литературы, с серьезным запозданием. Бунин впервые увидел свой «Ландыш» изданным в семнадцатилетнем возрасте, большинство поэтов-символистов первые книги выпустили к своим двадцати годам. Тэффи начала печататься, когда ей было двадцать девять лет. И нужно сказать, ее литературная, да и человеческая судьба этим фактом переломлена практически надвое, поскольку всю свою прежнюю жизнь она оставила в прошлом. Надежда не могла и не хотела печататься под собственной фамилией, поскольку ее сестра, прославленная поэтесса Мирра Лохвицкая, стихи которой она терпеть не могла и жестоко высмеивала, дебютировала на десять лет раньше и была одной из самых известных молодых декаденток. Во всяком случае, от Мирры уцелели две красноречивые строки, которые знает всякий, даже самый малообразованный любитель русской литературы: «Я жажду наслаждений знойных / Во тьме потушенных свечей».

Тэффи желала всячески отмежеваться от литературной славы сестры, как и от своего десятилетнего неудачного замужества. Вот здесь, кстати, странная история. У Тэффи было трое детей, но мы совершенно не воспринимаем ее как мать. Более того, мы и как жену ее не воспринимаем. Тэффи – существо, абсолютно лишенное возраста, биографии и в каком-то смысле даже пола – чистая ангельская сущность. Ведь Тэффи – слово без конкретного рода.

Ни для кого не секрет, что дети Тэффи остались с первым ее мужем. Она, разумеется, продолжала общение с ними, но как-то весьма необязательно. Более того, мы много знаем о ее влюбленностях, о гражданских браках, мы знаем, что она была на редкость хороша собой. Бунин говорил: «Какие ямочки! Ни у кого нет таких ямочек!» И действительно, очаровательная, и в сорок лет очаровательная, и в шестьдесят. Но бесконечными таинственными романами, дружбами, связями, участием в «Сатириконе», эмиграцией Тэффи как мать совершенно заслонилась. Она настолько отринула свою семейную жизнь, в которой была просто Надеждой Александровной, что мы ничего не знаем о ее детях, мы почти ничего не знаем о ее детских сочинениях, которых очень мало, и все они писались не для своих детей.

В общем, Тэффи удивительным образом переродилась. В 1902 году, когда она впервые напечаталась, началась жизнь совершенно другого человека. Действительно другого. Без пола, без возраста – нового существа, которое, хоть и сохранило все свои прежние связи (она вообще так была устроена, что не умела рвать ни с кем отношения и была очень деликатна в дружеском общении), тем не менее ничего общего не имело с той Надеждой Александровной, двадцативосьмилетней держательницей салона, которую знали и любили знакомые.

У нее резко изменился круг общения – она стала общаться преимущественно с литераторами. Она практически полностью исключила из своего быта любой быт, простите за тавтологию, потому что нет ничего более отвратительного для Тэффи, чем такие понятия, как дача, ремонт. Все это для нее как бы не существует. И самое главное, Тэффи очень изменилась по-человечески. Изменилась прежде всего потому, что дала себе волю.

Что же новое пришло с этой женщиной, которую обожали решительно все, не только Николай II, но и Аркадий Аверченко, говоривший, что у нас не было женской прозы, а тут Господь послал нам Тэффи. И Саша Черный, который называл ее любимым писателем, хотя не любил никого. Я уже не говорю о Бунине, который всех терпеть не мог, она одна умела развеять его дурное настроение, и ей одной он мог написать в письме: «Целую Ваши ручки, штучки, дрючки». На что она отвечала ему ласково в другом письме: «Если ручки мне иногда еще целуют, то штучки, а тем более дрючки никто уже лет сорок не целовал».