Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Это время Серебряного века. Серебряный век – это эпоха модернизма, прерванного искусственно, прерванного двумя мировыми войнами. Литература модерна характеризуется одной очень важной чертой: модернистский художник должен вести себя сообразно тому, что он пишет, жить так, как он пишет. Это жизнетворчество. Термин «жизнетворчество» принадлежит Владиславу Ходасевичу, поэту достаточно высокого качества, но трезвому, язвительному мыслителю.

Героиня Бунина занимается тем же жизнетворчеством. Она не может отдельно совершать грехопадение и отдельно наслаждаться жизнью. Она поддается соблазну, а потом налагает на себя покаяние. Это и есть жизнетворчество. Это и есть понятие модерна. Человек прожил литературную ситуацию (героиня же читает всю модернистскую литературу, ходит на лекции Андрея Белого). Не выдумал, не прочитал, а прожил. Поэтому большинство людей модерна плохо кончали. Они не позволяли себе издали глядеть на жизнь, они ей соответствовали. Идея моральной ответственности – ключевая в Серебряном веке. Что бы ни говорили о Серебряном веке, что это время аморальное, что это время разврата, – ничего подобного. Это время глубочайшего, трагического осмысления пороков, безумия. Но осмысления сугубо рационального. Человек модерна вообще не пряник. Жить с человеком модерна небольшая радость. У него есть один принцип: он отвечает за все. Поэтому героиня сделала над собой примерно то же самое, что сделала потом над собой Россия.

Рассказ Бунина написан в 1944 году. Прошло тридцать лет с того Чистого понедельника. Кажется, что век прошел.

Сравните людей Серебряного века и людей 1944 года в Москве. Кто в Москве 44-го года видел рябчика? Не говоря уже о Великом посте. Совсем другая страна, другой мир. Когда в этом рассказе мы вспоминаем людей модерна, мы совершенно четко видим ту операцию, которую произвела над собой Россия. Она устроила себе сеанс страшного разгула революционного. А дальше загнала себя в жесточайшее, я бы сказал азиатское, сначала покаяние, потом в азиатскую дисциплину. Падение в азиатчину.

Обратите внимание, что герой-то вполне европейский. Он веселый, добрый, дружелюбный, открытый. Вот героиня – Азия, Индия, Шамаханская царица. Астрахань. Это все то, что так любил Велимир Хлебников. Астраханская тема, азиатская, разинская, между прочим.

Тема азиатчины, которая входит в русскую идею, для Бунина, конечно, ключевая. Русь ударилась в азиатский разгул и впала потом в азиатское, рогожское, старообрядческое, дисциплинарное покаяние. Страшная, выстроенная в шеренге Россия 1930-х годов, – это и есть тот монастырь, в который она в конечном итоге ушла. Такое ее прочтение возможно.

Правда, в этом рассказе все равно перетягивает не аскеза, не Астрахань, Индия, а описание того, что герои ели и пили. Это очень легко объяснить. Это писал очень голодный человек. Это Бунин 1944 года. Нобелевская премия почти вся давно роздана на благотворительность русским писателям. Бунин живет в вишистском Грассе, жадно ловя любые новости из России, – для него прежней России, хотя он знает, что в России не будет больше никогда. Он в том же отчаянии, в каком пребывает его герой, когда героиня утром его выгнала. Ведь и Россия так же выгнала и Бунина в 1920 году. Это состояние бесконечной тоски и голода. Это не старческий эротизм, который так раздражал Набокова, это старческая тоска по уходящей жизни. То, что Бунин называл ужасом поглощения себя небытием. Это Бунин с его невероятно резким, острым зрением, с его фантастически чутким слухом, с его бешеной способностью к восприятию, к эмпатии, к передаче всех этих вещей. Эти длинные цепочки однородных прилагательных – он невероятно чуток к признакам предметов. Это поразительно дотошное, стремительное описание мира. Все объять в один взгляд, как Пушкин говорил. Его изобразительность, его пластика, его проза – все тоска по уходящей жизни. Поэтому «Чистый понедельник» и полон этих дорогих ему подробностей жизни, которой не будет больше никогда.

«Обломов» был написан для того, чтобы бороться со своей ленью. Гончаров кончил тем, что оправдал ее. Вот так и здесь, говоря об этом неприятнейшем рассказе, я понимаю, что в сущности рассказ-то хороший. Хороший прежде всего потому, что русская история в нем уложена в очень наглядную матрицу. Может быть, я и к России от этого отношусь довольно сдержанно. Я ее люблю, конечно, но, когда она начинает каяться или буйствовать, я ей всегда хочу сказать: «Матушка, знаем мы твои трюки. Давай спокойно. Мы уже всё это ели большой ложкой». В этом смысле рассказ Бунина – хорошая прививка, чтобы видеть Россию трезво.

Мне вспоминается один разговор с Чингизом Айтматовым, который при всем своем медлительном, подчеркнуто замкнутом азиатском облике чрезвычайно живо следил за литературным процессом. Когда-то на вопрос о Набокове он сказал, что Бунин ему как-то ближе. Позже я спросил, не пересмотрел ли он с тех пор свою точку зрения. И Айтматов с улыбкой некоторого изумления перед собственными ощущениями ответил: «Да, с годами я начал понимать, что Набоков-то, пожалуй, помягче».

На фоне вечного противопоставления, вечной дихотомии между Набоковым и Буниным всегда считалось, что Бунин – продолжатель, последний, может быть, продолжатель русской классической традиции, а Набоков – инородное тело, холодный сноб, которому Бунин предсказал (если Набоков не врет в «Других берегах»): «Вы умрете в совершенном одиночестве». Все это звучало приговором новому поколению. Тем не менее с годами, как Набоков и сам предсказывал в одном из интервью в книге «Strong Opinions», получился совершенно удивительный перевертыш. Стало ясно, что Набоков – традиционалист, выше всего ставящий, как он сказал, нежность, талант и гордость, понимающий, что главное в жизни – not to be stink, то есть, по-русски говоря, не вонять, не производить вокруг себя отвратительных ощущений. А Бунин, который представлялся наследником русской классической традиции, – страшный релятивист, ни во что не верящий, с черной пустотой и зиянием в душе, с абсолютным пессимизмом относительно человеческой природы. Стало ясно, что Набоков – добряк, у которого порок всегда наказуем, у которого в конечном итоге мир гармоничен и правильно устроен, а Бунин – какая-то чудовищная, все всасывающая черная дыра, в которой нет ни верха, ни низа, ни правды, ни справедливости. И что страшнее всего – твердое осознание собственных противоречий, полного отсутствия мировоззрения, полной дыры на месте любых ценностей, которая так понятна, так родственна сегодняшнему человеку.

Ариадна Эфрон вспоминала о замечательном диалоге, который случился у нее с Буниным перед самым отъездом в Россию. Она собиралась ехать задолго до того, как разоблачили как агента НКВД ее отца Сергея Эфрона, после серьезной ссоры с матерью, после пощечины от нее. На прощание она встретилась с Буниным в Париже, и Бунин ей сказал: «Дура! Девчонка! Не понимаешь, куда едешь! К подлецам! На верную смерть! Господи, было бы мне, как тебе, двадцать лет, пешком пошел бы туда, ноги бы стер до колен!» Вот в этом действительно бунинская внутренняя, вполне органическая, кстати, противоречивость. Бунин почти дословно копирует известную фразу Толстого, сохраненную Леопольдом Сулержицким, то же самое противоречие в толстовской душе. Толстой с Сулером, любимым Лёвушкой, идут по Арбату и видят впереди двух кавалергардов: «Какая гадость! – говорит Толстой. – Смотри, Лёвушка, животные, ничего духовного! Идут, шпорами бренчат! Какие- то слоны! Как можно! Никакой искры души в глазах!» Потом, поравнявшись с ними, проходит и говорит: «Господи, как хорошо – молодость, счастье, здоровье! Все бы отдал, чтобы сейчас вот так идти по Арбату!» И в этом смысле, конечно, Бунин наследует Толстому наиболее прямо, поскольку носит в душе те же неразрешимые противоречия между прелестью и бренностью, между очарованием и смертностью и никакого выхода из этого противоречия предложить не может.